Так обстояли дела до прошлой субботы, когда я получила от отца письмо, в которое было вложено письмо от Анабеллы Кох. Тут-то и начинается самое главное.

Письма оказали на меня совсем другое действие, чем то, на которое рассчитывал отец. Во всяком случае, поначалу они не произвели на меня особого впечатления, потому что, как я уже писала, источником моих угрызений совести были не только показания Анабеллы Кох. Но потом ко мне в душу закрались сомнения: если пояс Дороти не был сломан, зачем ей вздумалось лгать и просить пояс у Анабеллы? Почему она не могла надеть свой собственный? Отец не хотел в это вникать и просто сказал, что у нее, наверно, была „какая-нибудь полоумная причина“. Но я хотела узнать, что это была за причина, потому что в день своей смерти Дороти совершила несколько внешне пустяковых, но необъяснимых поступков. Вот они:

1. В 10.15 утра она купила в магазине, который находится на другой стороне улицы от ее общежития, пару дешевых белых перчаток (хозяин магазина сообщил об этом в полицию, когда увидел ее портрет в газетах). Сначала она попросила пару чулок, но поскольку на следующий день был назначен Весенний вечер танцев, все студентки кинулись покупать чулки, и в магазине остались только не подходящие ей размеры. Тогда она попросила перчатки и купила пару за полтора доллара. Они и были на ней в момент смерти, но у нее в комоде лежала ненадетая пара прекрасных перчаток ручного производства, которые Марион подарила ей на Рождество. Почему же она не надела эти перчатки?

2. Дороти всегда старательно обдумывала свой туалет. В момент смерти на ней был зеленый костюм. А под него она надела дешевую белую блузку с большим старомодным бантом, который шел вразрез со строгими линиями костюма. Однако в шкафу у нее висела чистая белая блузка, сшитая специально для этого костюма. Почему она не надела эту блузку?

3. К зеленому костюму она надела коричневые туфли и взяла коричневую сумочку. Однако платок в сумочке был вызывающе яркого бирюзового цвета. У нее в комоде лежало по крайней мере полдюжины носовых платков, которые идеально подошли бы к ее наряду. Почему она не взяла ни один из них?

Обо всем этом я говорила полиции. Они отмахнулись от этих моих возражений, как и от всех прочих. Дороти была вне себя. Смешно и ожидать, чтобы, готовясь умереть, она оделась со своим обычным тщанием. Я сказала им, что инцидент с перчатками отнюдь не говорит об умственном расстройстве: она специально пошла в магазин, чтобы их купить.

Если один из эпизодов свидетельствует о тщательно обдуманном намерении, почему не вывести из этого, что и остальные три имели под собой разумную почву? В ответ мне сказали: „От самоубийц никогда не знаешь, чего ждать“.

Письмо Анабеллы Кох добавило еще один необъяснимый момент, очень похожий на три вышеперечисленных. Пояс Дороти был в порядке, однако она надела пояс Анабеллы. В каждом из четырех случаев она отвергла нечто соответствующее общему стилю ее наряда и заменила на нечто несоответствующее. Почему?

Всю субботу и последующую ночь я билась над этой загадкой. Не спрашивай меня, что я хотела доказать. Я была уверена, что за всем этим лежит какое-то разумное объяснение, и мне хотелось понять, что происходило в душе Дороти в последний день ее жизни. Это было похоже на то, как человек без конца трогает языком больной зуб.

Я могла бы бесконечно описывать тебе, как я ломала голову в поисках чего-то объединяющего эти четыре предмета, которым она предпочла другие. Цена, место изготовления и тысячи других признаков, но у меня не получалось ничего осмысленного. Тогда я попробовала найти общее в тех неподходящих вещах, которые она на самом деле надела. Я даже взяла листы бумаги и надписала их: „Перчатки“, „Платок“, „Блузка“, „Пояс“. Под каждым наименованием я перечислила все, что мне было о них известно: размер, период носки, принадлежность, цену, цвет, качество, место покупки — ни одна из этих основных характеристик не повторялась во всех четырех листках. Я порвала свои записи и легла спать. От самоубийцы никогда не знаешь, чего ждать.

И вдруг через час меня осенило, и я подскочила в постели. Внутри у меня все похолодело. Только что купленные перчатки. Пояс Анабеллы Кох. Старая блузка. Бирюзовый платок… „Что-то поновей, что-то чужое, что-то постарей, что-то голубое“.

Может быть, это просто совпадение, твердила я себе. Но в глубине души я не верю в подобные совпадения.

Дороти пошла в здание муниципалитета не потому, что это самое высокое здание в городе Блю-Ривер, а потому, что там совершают регистрацию браков. На ней было что-то поновей и что-то чужое, что-то постарей и что-то голубое — бедная Дороти с ее романтическими иллюзиями! — и она взяла с собой свидетельство о рождении в подтверждение того, что ей уже исполнилось восемнадцать лет. И для регистрации брака необходимы два человека. Дороти могла пойти в муниципалитет лишь с одним человеком — тем, от которого была беременна, с тем, с которым у нее давно уже был роман, с тем, в кого она была влюблена — с высоким, голубоглазым блондином, с которым она познакомилась осенью на семинарах по английскому языку. Каким-то образом он заманил ее на крышу. Я почти на сто процентов убеждена, что все произошло именно так.

А как же записка? Но что в ней сказано? „Надеюсь, что ты простишь меня за то горе, что я тебе причиняю. Мне не остается ничего другого“. Разве в ней упоминается самоубийство? Она имела в виду свой брак! Она знала, что отец не одобрит подобную поспешность, но ей не оставалось ничего иного, потому что она была беременна. Полицейские правильно истолковали странный стиль записки как результат душевного смятения, но это было смятение невесты, собирающейся тайком выйти замуж, а вовсе не смятение человека, который намерен покончить с собой.

Как только я додумалась до этого объяснения („что-то поновей, что-то чужое…“), мне все стало ясно, но у меня не было надежды, что это объяснение заставит полицию изменить мнение и включить происшедшее в категорию нераскрытых убийств. Тем более, что они и так уже предубеждены против меня: „Эта полоумная, что не давала нам покоя в прошлом году“. Ты сам понимаешь, что это так. Поэтому я решила сама заняться поисками этого человека; для начала начну осторожно наводить справки. Как только я обнаружу какое-то подтверждение своих подозрений, что-то способное убедить полицию, я тебе обещаю, что тут же пойду к ним. Я видела слишком много фильмов, где героиня предъявляет убийце обвинение в его звуконепроницаемой квартире, и он ей говорит: „Ты права, но тебе не суждено кому-нибудь об этом рассказать“. Так что не беспокойся обо мне, постарайся набраться терпения и ничего не пиши отцу — его это взбесит. Может быть, я поступаю опрометчиво, может быть, заслуживаю быть названной „полоумной“, но я не могу сидеть и ждать, когда знаю, что надо делать, и когда никто другой за меня этого не сделает.

Мы приближаемся к Блю-Ривер. Из окна мне видно здание муниципалитета.

Я закончу письмо попозже, когда смогу тебе сказать, где остановилась и что мне удалось узнать. Хотя Стоддард в десять раз больше Колдвелла, я хорошо себе представляю, с чего надо начинать. Пожелай мне удачи…»

Декан Велч был толстеньким человеком с круглыми серыми глазами, которые напоминали пуговицы, вдавленные в розовый пластилин. Он носил однобортные костюмы черного сукна, которые оставляли открытым висящий у него на груди ключ общества «Фи-бета-каппа». Его кабинет со стенами темного дерева и темными шторами напоминал часовню. Посредине его стоял поддерживаемый в безукоризненном порядке письменный стол.