– Странная мысль пришла в голову вашему брату, – сказал Юлиус, обращаясь к Дидье и показывая на щенка. – Я и не знал, что они с Жозе знакомы.

– Мы как-то пропустили вместе по стаканчику, с месяц назад, – сказал Дидье.

Видно было, что ему не по себе.

– И он тут же пообещал вам собаку?

Юлиус улыбался мне, и я улыбнулась ему тоже.

– Нет. Я потом встретила его на улице, вернее, в цветочном магазине, где была собака, а продавца не было, а поскольку я говорила с собакой о цветах, Луи сказал, что надо взять одну розу и собаку и…

– Так это собака из цветочного магазина? – спросил Юлиус.

– Да нет же, конечно, нет, – ответила я раздраженно.

Оба смотрели на меня озадаченно. На первый взгляд рассказ и в самом деле был путаным. Но не для меня: мне он казался воплощением ясности. Я увидела Луи, он подарил мне собаку, я его полюбила. Все прочее – литература. У меня был черноволосый мужчина с карими глазами и каштаново-рыжая собака с черными глазами. Я пожала плечами, а они, видимо, отказались от мысли прояснить этот вопрос.

– Ваш брат Луи по-прежнему деревенский житель? – спросил Юлиус у Дидье, потом повернулся ко мне: – Я знал его немного – хороший парень. Но что за странная мысль – оставить свое дело, свой город… А что сталось с его маленькой Барбарой?

– По-моему, они больше не встречаются, – сказал Дидье.

– Барбара Крифт, – объяснил мне Юлиус. – Дочь Крифта, продюсера. Она была без ума от Луи Дале и даже поехала за ним в деревню. Думаю, деревенская жизнь с ветеринаром быстро ей наскучила.

Я сочувственно улыбнулась. Но вовсе не тому, что сказал Юлиус. По-моему, эта Барбара – порядочная дура, если она оставила Луи, вот теперь-то она небось и умирает от скуки в городе или где бы то ни было.

– Луи сам ее оставил, – уточнил Дидье с тщеславием младшего брата.

– Конечно, конечно, – сказал Юлиус, – весь Париж знает, что женщины от вашего брата без ума.

Он скептически улыбнулся и обратился ко мне с веселой доброжелательностью:

– Надеюсь, дорогая Жозе, с вами этого не случится. Впрочем, нет, я плохо представляю вас в деревне.

– Я там никогда не была, – сказала я. – Я знаю только города и пляжи.

Я говорила это, а сама представляла, как передо мной простираются гектары пашен, лесов, лугов и сжатых полей. Я видела, как мы с Луи идем между двумя рядами деревьев, а ветер доносит до нас запах дыма от костра из опавших листьев, и мне казалось, что я всегда подсознательно мечтала о деревне.

– Вот и хорошо, – сказал Юлиус, – теперь вы с ней познакомитесь.

Я вздрогнула.

– Вы не забыли, что на уик-энд мы едем к Апренанам? И вы тоже, Дидье?

Уик-энд… он с ума сошел. Я совершенно забыла о приглашении Апренанов. Это была довольно милая пара, большие друзья Ирен Дебу, которые поселились вдали от Парижа не потому, что были необщительны, а скорее из кривлянья, и всякий раз, приезжая в столицу, – то есть сто раз в году, – воспевали прелести уединенной жизни. Они жили только своими уик-эндами. Но в субботу должен был приехать Луи, и мы собирались провести два дня у меня, наконец-то вместе. Эта суббота казалась мне такой близкой и такой далекой, что хотелось то танцевать от радости, то плакать. Я знала, что у Луи очень широкие плечи, а на руке большой шрам – это его укусил осел, когда он его осматривал, мы смеялись над этим минут десять, – знала, что, бреясь, он обязательно порежется, а когда одевается, ботинки надевает в последнюю очередь. Вот, пожалуй, почти все, что я знала о Луи, помимо, разумеется, того, что я его любила. Я думала о том, как много предстоит мне еще открыть и в его теле, и в его прошлом, и в его характере, думала с любопытством, с жадностью и с такой нежностью, что кружилась голова. А пока что следовало найти какую-нибудь отговорку, чтобы избежать этого уик-энда. Конечно, проще всего было бы сказать: «Так вот, эти два дня я проведу с Луи Дале, потому что мне так хочется», – но именно этого я сказать и не могла. Опять я чувствовала себя виноватой и злилась на себя за это. В конце концов, Юлиус сказал мне о своих чувствах только вследствие солнечного удара и не требовал ответа, так что было бы естественно и честно сказать ему правду. Объективно – да, но за прозрачной стеной мирной очевидности прятались дьявольские тени скрытой правды. В который уже раз я с раздражением чувствовала суетность таких понятий, как «объективно», «ясная ситуация», «независимость», «дружба» и т. д., а кроме всего прочего, мне казалось, что, признавшись Юлиусу – я уже думала «признавшись» вместо «сказав», – я вызову в нем гнев, горечь, желание мстить, и это меня пугало. Что-то вроде черного ореола, окружавшего этого человека, его могущество и обидчивость внушали мне постоянный страх. Хотя что он мог мне сделать? У меня была работа, я никак от него не зависела, я рисковала только причинить ему боль. И если это последнее чувство было достаточно сильно, чтобы я ощущала неловкость перед ним, все же оно не могло заставить меня молчать или говорить полуправду, которую я машинально повторяла вот уже три дня. Поскольку моя жизнь превратилась в широкую дорогу, залитую солнцем страсти, я плохо переносила, когда на нее падала хоть малейшая тень.

Все эти вопросы испарились в полночь, когда я услышала голос Луи, который спрашивал, люблю ли я его, с интонацией недоверчивой и победной одновременно. Он говорил: «Ты меня любишь?» – и я слышала: «Не может быть, чтобы ты меня любила, я знаю, ты любишь меня, почему, за что? Разве можешь ты не любить меня? Я люблю тебя…» Я хотела спросить его, где он сейчас, хотела, чтобы он описал свою комнату, что ему видно из окна, что он делал днем, но у меня не получалось. Наверно, я сделаю это позже, когда его присутствие приобретет новую весомость, более нежную и менее острую, ту, что дает нам память; а сейчас он был для меня мужчиной из ночи, я больше видела его в темноте, чем при свете, он был для меня – горячее тело, запрокинутый профиль, силуэт в свете зари, он был тепло, тяжесть, несколько взглядов, несколько фраз. Он был прежде всего любовник. Но я не помнила, какого цвета его свитер или машина, не помнила его манеру водить ее, ни как он тушит сигарету в пепельнице. Ни даже как он спит, потому что мы не спали. Зато я знала его лицо и голос в момент наслаждения. Но и в этом царстве, огромном царстве наслаждения, нам предстояло сделать тысячи открытий, пройти рядом тысячи и тысячи гектаров нетронутой земли и загасить тысячи костров, нами же зажженных. Я знала, мы оба будем ненасытны, и не могла себе представить тот неизбежный час, когда наш взаимный голод будет хоть немного утолен. Он говорил «в субботу», и я повторяла «в субботу», как потерпевшие кораблекрушение повторяют «земля» или как двое осужденных на вечные муки страстно жаждут ада. И он приехал в субботу в полдень, и уехал в понедельник утром, и был рай, и был ад. Два или три раза мы по очереди выходили на улицу с собакой, только тогда мы и видели дневной свет. Я узнала, что он предпочитает Моцарта Бетховену, что в детстве он много раз падал с велосипеда и что спит он на животе. Я узнала, что иногда он бывает смешным, а иногда грустным. Узнала его нежность. За эти два дня телефон настойчиво звонил раз десять, но я не снимала трубку. Когда он уходил, я, пошатываясь от усталости и счастья, умоляла его ехать осторожно.