Но еще больше голода и стыда из-за необходимости воровать еду меня мучило одиночество. Моя комната находилась в мансарде, и делать там было особенно нечего. Я скучала по дому, и не только по Бобу и моим девочкам, но по самой Ямайке, по ее солнцу и музыке. Я скучала даже по Зигги, с которым виделась только по выходным. Иногда я засыпала в слезах, а пару раз, клянусь, слышала, как в этом холодном пустом доме бродят привидения. Тишина сводила меня с ума. Но я все вытерпела, а миссис Каррингтон, как мне сказали, даже предложила «выкупить» меня у иммиграционной службы — если бы я осталась у нее работать. Так что, видимо, из меня вышла неплохая прислуга.

Я продолжала ждать, пока Боб приедет в Делавэр, но тут на его имя пришла повестка от правительства США. Как раз шла Вьетнамская война, и, поскольку он подал бумаги на гражданство, его намеревались призвать на военную службу. В повестке между строк читалось: «Вот ты и попался». Реакция Боба была соответственной: «Попробуй поймай». Поэтому разговоры о его приезде прекратились. В то же время музыку он не бросал, каждый день сочинял песни, как водится, о своей жизни — например, «Talking Blues», «Му Woman Is Gone» или «Baby Come on Home» («О печали», «Моя женщина ушла», «Детка, вернись домой»).

Запертая в стенах мансарды миссис Каррингтон, без всяких перспектив, я предавалась размышлениям. Мое сердце противилось мысли, что я навсегда застряла в этой ситуации. Я убедила себя, что стараюсь ради собственной независимости, поэтому перемены рано или поздно наступят. Иногда — как раз в тот момент, когда я больше всего в этом нуждалась, — звонил Боб и подбадривал меня:

— Все по кайфу, скоро все переменится — или ты вернешься на Ямайку, или еще как-нибудь выкрутимся. Только не изводись понапрасну!

Ощутимую повседневную поддержку мне давал Эдди Букер. Перед моим выходным он звонил и говорил:

— Рита, я приеду заберу тебя. — И отвозил меня домой.

Как я была рада видеть моего малыша Зигги! Но однажды в снежную погоду я вернулась домой и обнаружила, что мальчишки, с которыми Зигги играл в парке через улицу, набросали ему снега под курточку. У ребенка началась пневмония, пришлось срочно везти его в госпиталь, но дело дошло до коллапса легкого. Я так плакала, чуть не умерла, только повторяла:

— Нет-нет-нет, я больше никогда не оставлю моего Зигги, они его убьют.

Мне казалось, что жизнь утекает сквозь пальцы, поэтому я решила поскорее вернуться обратно. Будь тетушка рядом, такое никогда не случилось бы. Я позвонила Бобу и сказала, что возвращаюсь. Он ответил:

— Нет смысла ехать домой, незачем, на Ямайке ждать нечего.

Я очень разозлилась! Куда же подевалось «все по кайфу, скоро все будет хорошо»! Я знала, что если не уехать сейчас же, то придется рожать ребенка в Делавэре — я была уже на подходе и тянуть с перелетом было рискованно. И еще я почувствовала неуверенность в Бобе, которой раньше не было и в помине. Я ощутила, что мы расходимся, разрыв между нами увеличивается на глазах. В чем дело, что происходит? В трубку я сказала:

— Раз ты не едешь в Америку, сразу после родов я приеду домой. Точка.

До самого рождения ребенка я работала, иначе было нельзя. Если бы потом кто-нибудь попрекнул меня, что ребенок слишком много ест, мне было бы нечего ответить. Я зарабатывала, платила за то, за се, угощала всех пивом, все пили и радовались. Но жить с Седеллой Букер было непросто. Вскоре после пневмонии Зигги я ушла от миссис Каррингтон, чтобы днем работать в госпитале, и поэтому по вечерам мне приходилось ухаживать за матушкой — купать ее, смазывать маслом волосы. Она считала это моей «повинностью» как невестки. Мы сидели перед телевизором, болтали; я проводила не один час, всячески ублажая и развлекая ее. Но время это проходило для меня не напрасно. Я многому научилась у матушки, поэтому мне было нетрудно мыть за ней ванну и делать другую работу, которая нынешним невесткам показалась бы зазорной. Ночами я частенько отскребала и начищала воском пол на кухне, чтобы утром он блистал, когда матушка пойдет делать кофе для Эдди и сандвичи, которые ее мальчики возьмут в школу.

Иногда мне удавалось поговорить с Шэрон и Седеллой, если тетушка брала их с собой на почту, когда ходила звонить в Делавэр. Я слушала, как они тоненькими голосками спрашивают, скоро ли я вернусь домой, и слезы у меня текли ручьем. По вечерам я выскальзывала из дома выкурить небольшой косячок перед сном, иначе и засыпала я тоже в слезах. Не знаю, как я продержалась последние несколько месяцев. Наверное, все-таки у меня оставались какие-то силы, хотя чувствовала я себя ужасно слабой.

Единственной отдушиной были для меня редкие поездки в Бруклин, где жил мой отец с Альмой Джонс. В первый раз, когда стало невмоготу и я почувствовала, что мне просто необходимо куда-то убежать, я позвонила папе, и он сказал:

— Просто садись в поезд и приезжай.

Как будто это так легко! Хоть я и ездила на поезде прежде, когда мы работали с «JAD», сейчас я побаивалась, с моим-то пузом и маленьким Зигги впридачу. Но Эдди Букер, добрая душа, отвез меня на станцию, купил билет и проводил. Он убедился, что я села в нужный поезд, и предупредил:

— Не выходи, пока не услышишь «Нью-Йорк, Нью-Йорк»!

Поездка длилась как минимум пять часов, Зигги обычно засыпал, я могла расслабиться, уставиться в окно и думать о своем. Седелла Букер не признавала растафарианства, хотя с тех пор она изменила свои взгляды. Но тогда между нами происходили постоянные баталии по этому поводу, помимо того, что я «здесь, чтобы убирать в доме и мыть кухню». Иногда в Нью-Йорке мне удавалось получить деньжат у двоюродного брата, Кеннета, с которым какое-то время жил Дрим. В другие разы я просто сидела на телефоне и рыдала в трубку папе или мисс Альме: «Мы снова разругались» или «Миссис Букер опять на меня гавкает». А они звали меня к себе на выходные.

Сейчас, когда я вижу таких же молодых женщин, которые, видимо, живут подобным образом, я вспоминаю, как тогда себя чувствовала. Как я сходила с поезда и топала на метро, беременная, с маленьким Зигги, посреди зимы. Усталая и потерянная, но в то же время полная решимости. Наконец я находила нужную дверь и звонила. Голос из-за двери спрашивал:

— Кто там?

Я отвечала:

— Это Рита!

И мисс Альма вскрикивала от радости и бежала восемь пролетов по лестнице, чтобы впустить нас, причитая:

— Бедное дитя, приехала в такой холод!

Она поднимала шум и суетилась вокруг нас, а затем следовали сладкий рис и бычий хвост с горошком, любимое блюдо папы. Удивительным образом я начала лучше понимать отца. Меня поражало огромное количество подработок, за которые он брался, чтобы оставаться музыкантом и при этом держаться на плаву — в Лондоне, Стокгольме, а теперь и в Бруклине. В тот момент их с мисс Альмой дети, Джордж и Маргарет, а также Кингсли, приемный сын папы, жили в Англии с сестрой мисс Альмы. И я поняла, что зря злилась на него, когда он уехал от нас с тетушкой: он просто пытался поддержать семью, пусть даже ему это никогда толком не удавалось.