Я не стала больше упрямиться и начала собираться. А то подумают, что я зазналась. В конце концов, ничего со мною не случится, если я в самый последний разочек покривляюсь перед объевшимися фуагрой нуворишами.

— Быстрее, цыпочки, быстрее, бройлерные, — подгонял нас Шмулькин, расхаживая по комнате.

Стоя за распахнутой дверцей шкафа, мне было крайне неудобно натягивать на себя колючий узкий комбинезон, обшитый пушистыми рюшками, но, судя по всему, выходить из комнаты Жорик не собирался. Он слонялся от окна к двери и обратно и, размахивая руками, шумно просил поторапливаться. Но тут у меня, как назло, обнаружилась проблема — клюв, который крепился резинками к ушам, все время сползал на подбородок и никак не хотел держаться на моем не слишком выдающемся носу. У Коровиной подобных трудностей не возникало — ее щекастое лицо было как будто специально вылеплено под куриный нос из папье-маше. Я же возилась с клювом до тех пор, пока Жорик не схватил меня за плечо и не выволок из комнаты. В результате я предоставила клюву возможность болтаться, как ему вздумается, и, расправив перья, взгромоздилась за руль.

Дорога до Остоженки много времени не заняла — ночная Москва оказалась на удивление свободной. Окрыленная радужными перспективами и новой любовью, я вдавила педаль газа в пол и понеслась по Тверской. Рядом со мною развалившийся на переднем сиденье Шмулькин с выражением зачитывал сценарий, по которому нам предстояло выступать. Вдруг Жорик прервал чтение и недовольно пробурчал, чтобы я сбросила скорость, но было поздно. Раздувая щеки так, что они, казалось, того и гляди лопнут, мне наперерез бросился, свистя и размахивая полосатым жезлом, постовой милиционер. Я законопослушно припарковалась у обочины под фонарем и стала ждать, когда же страж порядка на дорогах добежит до моего авто.

— Ну вот, долеталась, — раздраженно пробурчал Жорик и, повернувшись к задремавшей на заднем сиденье Коровиной, страшным шепотом потребовал: — Танюха, а ну-ка, легла на пол!

— Чего? — спросонья не поняла Коровина.

— Ложись, тебе говорят, на пол! — рявкнул Шмулькин и, натянуто улыбаясь, распахнул дверцу машины.

Выбравшись на свежий воздух, Жорик еще больше расцвел улыбкой и двинулся навстречу гибэдэдэшнику. О чем уж они там разговаривали, я не знаю, но только когда постовой приблизился к лобовому стеклу моей машины, лицо его не выражало ничего хорошего. Зато когда милиционер разглядел меня, сидящую за рулем, он не стал требовать права и документы на автомобиль, а только лишь изумленно таращил глаза, не говоря ни слова. Я передвинула клюв с подбородка на нос и, опустив ветровое стекло, учтиво кивнула головой.

— Ну, что я вам говорил? — удовлетворенно хмыкнул Шмулькин. — Вот она, курица за рулем. А вы: «Не надо оскорблять женщину!» И где вы видите женщину? Где?

Молоденький лейтенантик пришел в себя и, заподозрив, что его разыгрывают, свирепо сверкнул глазами и наклонился к окну. Но только он протянул в мою сторону руку, требуя документы, как вдруг сзади завозилась Коровина. Подруга с кряхтением заползла на заднее сиденье и, недовольно глядя на милиционера, проговорила в нос, ибо говорить нормально ей мешал уверенно сидевший среди пухлых щечек желтый клюв:

— Не могу больше так лежать! Я все перья примяла!

Завидев Таньку, инспектор попятился, замахал руками и, пробормотав «увози отсюда свой курятник», быстро пошел в сторону припаркованной служебной машины с синей полосой. А Шмулькин плюхнулся на переднее пассажирское сиденье, многозначительно глянул на нас с Коровиной, и мы тронулись дальше.

На корпоратив мы прибыли с десятиминутным опозданием. В дверях роскошного особняка в стиле русский модерн нас встречал суетливый старичок в мятом костюме и криво повязанном галстуке.

— Ну что же вы, дорогие мои, опаздываете? Генеральный вас заждался, хотел лично поздороваться, а вас все нет и нет. Наш Николай Степанович любит артистов. Можно сказать, Дерюгин у нас меценат. Со всеми творческими людьми здоровается за руку. Старичок вытянул тонкую шею и принялся крутить головой, высматривая среди прогуливающейся в холле публики господина Дерюгина, который мечтал нас почтить своим рукопожатием.

— Жорик, ты поприветствуй начальство, а мы пока в гримерку пройдем, нам нужно носики попудрить, — жеманно пропела Коровина, стараясь повернуться так, чтобы растрепанные перья ее костюма не слишком бросались публике в глаза. — Где тут у вас помещения для артистов?

— Эдик, проводи девушек! — распорядился дедок, жестами подзывая высокого молодого человека в смокинге и с зализанной на бочок челкой. — Это распорядитель нашего вечера, Эдуард, прошу любить и жаловать. Если у вас возникнут какие-либо вопросы или трудности, без стеснения обращайтесь к нему.

Зализанный Эдик ухватил нас под локотки и повлек за собою по просторному коридору к широкой лестнице.

— Зал у нас на втором этаже, — сообщил он. — И гардеробные комнаты для артистов там же.

Помещение, куда нас привели, по размерам напоминало кинозал средней руки. Пол устилал пушистый черный ковер, по углам стояли пухлые белоснежные кресла. Стены грим-уборной оказались выкрашены в синий цвет, а на одной из стен красовалось длиннющее зеркало, вдоль которого тянулся ряд туалетных столиков. Танька сразу же заняла местечко у окна, а я расположилась по соседству.

— Шикарно, ничего не скажешь, — одобрительно заметила подруга, окидывая цепким взглядом интерьер помещения для артистов, после чего прильнула лицом к зеркалу. — Вот бы олигарх какой влюбился, — проговорила она, рассматривая слипшиеся от туши ресницы. — Хотя бы этот их Дерюгин. Он же меценат, вот пусть по достоинству и оценит мой талант. И все остальное.

Танька встала со стула, встряхнулась, прошлась перед зеркалом туда-сюда и, глядя на свое отражение, хмуро сказала:

— Не пойму, что еще мужикам надо…

Коровина и в самом деле была девушка фактурная, из тех сдобных блондинок, которые так нравятся восточным людям. Стоило нам только заглянуть на овощной рынок недалеко от института, как пышные Танькины формы вызывали неизменный восторг мужской части работников торговли. И поэтому подруге, ясное дело, было обидно, что такие сокровища пропадают даром, находя достойный отклик лишь в клоунском сердце Шмулькина, от которого толку, как от козла молока.

Легкий на помине Шмуль бесцеремонно заглянул в отведенную нам комнату и истерично закричал:

— На выход, курочки мои! Наш номер через пять минут!

Танька сразу же выскочила в коридор, а я снова ухватила непокорный клюв и попыталась пристроить его на место. Но куриный нос крепиться отказывался и упрямо съезжал на подбородок.

— Ну, что ты там копаешься? — нервничал в дверях Жорик.

Я кинула в зеркало раздосадованный взгляд и, сделав вывод, что так на людях появляться нельзя, взмолилась:

— Жорка, быстренько найди мне пластырь телесного цвета, а то у меня клюв все время падает.

— Ну, ты и придумала! — взорвался Шмуль, возмущенно фыркая, как тюлень. — Где я тебе сейчас пластырь найду, да еще и телесного цвета? Пошли, Ритка, время поджимает!