– Буридан пьян, – произнес Гийом Бурраск.

– Его и ноги уже не слушаются, – добавил Рике Одрио.

– Мои дорогие друзья, – сказал Буридан, – дайте мне поспать. Вот, возьмите по экю на каждого, но, именем святого Лаврентия, который спал на рашпере, позвольте мне прилечь здесь!

– Так тебя не мучает жажда, Буридан? – вопросил король Базоши.

– Еще как мучает – аж в горле пересохло.

– Так ты не голоден, Буридан? – вопросил император Галилеи.

– Так голоден, Рике, что подойдешь ближе – непременно укушу.

– Из чего следует… – начал Гийом.

– Из чего следует, что голод и жажду я испытываю в равной мере, – прервал его Буридан.

– В таком случае, – пробормотал Рике Одрио, – раз уж ты так голоден, то пойдем на Гусиную улицу[9], в «Глоткорезку»; там подают обложенных ломтиками сала, начиненных каштанами, поджаренных до красновато-коричневой с золотистым отливом корочки гусей.

– Нет! – проворчал Гийом Бурраск. – Раз уж его мучает такая жажда, нужно идти в «Истинный Рог», где подают белые вена, которые пенятся, искрятся и восславляют божественного Бахуса…

– Послушайте, мои дорогие друзья, послушайте! – воскликнул Буридан. – Вот ты, Рике, скажи-ка мне, как далеко нам идти до «Глоткорезки», где такая славная пища?

– Триста туаз[10], если взять влево!

– А скажи-ка мне, Гийом, как далеко нам идти до «Истинного Рога», где наливают такое дивное вино?

– Триста туаз, если взять вправо!

– Bene!..[11] Из чего следует, что мы находимся на одинаковом расстоянии как от еды, так и от вина.

– Именно так! – воскликнули их величества.

– Bene! – повторил Буридан. – А теперь, вообразите, что я – осел.

– Осел!.. Ты?!.. – изумились Гийом и Рике.

– Да, осел – с длинными ушами, тонкими как спички ногами и облезлым хвостом, словом, обычный осел! Есть люди, которые являются львами, тиграми, волками… мне же нравится быть ослом. А теперь, друзья, вообразите, что этого осла в равной степени мучают жажда и голод. Вообразите, что он находится на одинаковом расстоянии от горки овса и ведра прохладной воды… Как по-твоему, Гийом Бурраск, что он сделает?

– Черт возьми! Пойдет прямиком к ведру, особенно если заменить воду вином.

– А ты как считаешь, Рике Одрио?

– Черт возьми! Пойдет прямиком к овсу, особенно если заменить овес птицей.

– Вы ошибаетесь, друзья! – проговорил Буридан. – Этот осел, мучимый жаждой в той же мере, что и голодом, осел, одинаково склоняющейся к овсу и воде, так вот, этот осел не сможет ни есть, ни пить! Так как, если он направится к воде, его убьет голод, если же пойдет к овсу, то умрет от жажды. Стало быть, ему придется умирать от голода и жажды на месте. Вот так вот.

– Пьян! – пробормотали их величества. – Да он пьян как сапожник!

– Я говорю, – продолжал Буридан, – что не в силах выбрать между пулярками «Глоткорезки» и белым вином «Истинного Рога», я говорю, что находясь на одинаковом расстоянии от одного и другого заведения, я не могу отсюда сдвинуться. Прощайте, друзья!..

И, устроившись поудобнее у каменной тумбы, Буридан захрапел.

– Прощай, – проговорил ошеломленный логикой Буридана Рике Одрио, – пойду в «Истинный Рог» пропивать твой экю. Прощай!

Король Базоши и император Галилеи, бросив последний взгляд на уснувшего Буридана, в последний раз покачав головами, разошлись каждый в свою сторону, но одинаково пошатываясь и пытаясь разобраться в парадоксе, где столь нелепую роль играл буриданов осел[12].

Не прошли они и двадцати шагов, как Буридан вскочил на ноги и, более проворный, чем когда-либо, удалился, даже ничуточки не пошатываясь.

– К черту этих пьяниц! – бормотал он себе под нос, ускоряя шаг. – Наверное, не избавился бы от них и к рассвету. Все-таки не мешало бы посмотреть, не дожидается ли меня кто, случаем, у Нельской башни. В конце концов, я опаздываю всего на полтора часа… Говорят, король Филипп, отец нашего сира, прибыл в Монс-ан-Пюэль с двухчасовым опозданием, что не помешало ему выиграть сражение…[13]

Втайне гордый таким своим сравнением с Филиппом Красивым, имея в запасе на полчаса больше, нежели монарх, Буридан прибыл на берег Сены, неподалеку от могучей башни Лувра, которая высилась почти напротив Нельской башни.

– Окна освещены! – прошептал он. – Стало быть, меня ждут?

Где-то вдали раздался голос ночного сторожа:

– Жители Парижа, полночь!..

Буридан подошел к кромке воды, где шуршали по песку небольшие волны. Там, на некотором расстоянии друг от друга, в землю были вбиты несколько крепких свай; с каждой их них свисала цепочка, конец которой был закреплен на корме лодки.

Недолго раздумывая, Буридан отцепил первый попавшийся ялик, запрыгнул внутрь и принялся грести, или скорее галанить, как тогда делали моряки на Сене. Стоя на корме челнока, он держал курс на Нельскую башню, с небывалым волнением глядя на ее мрачный силуэт, выделявшийся даже на фоне темного неба.

Откуда шло это, столь непонятное ему волнение?

А оттуда, что Буридан умел видеть, иными словами, умел извлекать из любого зрелища самую суть, необходимую часть восприятия. Существуют натуры, от которых восприятие сути ускользает, у которых оно притупляется, и, в общем-то, они из числа самых счастливых; есть и другие – такие, которые его получают, осмысливают и даже преувеличивают.

Буридан принадлежал к последним.

Вы когда-нибудь замечали, читатель, как благопристойный фасад приличного буржуазного дома, вполне спокойного, тихого, вдруг почему-то внушает вам инстинктивный ужас? Как на углу улицы, на опушке леса перед вами внезапно вырастает чья-то бандитская физиономия?.. Откуда идут эти впечатления? Живут ли они в вас сами по себе? Производите ли вы их неосознанно? Или же у всех вещей есть свое лицо – радостное либо же печальное? А что если все вещи имеют свою непроницаемую душу, которая хранит глубокие тайны и которая внезапно выдает их прохожему? Кто знает?