Они начали избегать пассажиров, страдающих трахомой и сухим кашлем. А Левти для уверенности то и дело перечитывал справку, в которой говорилось, что «Элевтериос Стефанидис был вакцинирован и прошел санобработку 23 сентября 1922 года в морской дезинфекционной части Пирея». Будучи грамотными, демократически настроенными, психически устойчивыми, сертифицированно здоровыми и состоящими в браке (правда, с ближайшим родственником), мои дед и бабка не видели никаких оснований беспокоиться. Каждый из них имел при себе двадцать пять долларов, а также спонсора — кузину Сурмелину. Всего лишь за год до этого ежегодная квота на въезд иммигрантов из Южной и Восточной Европы была уменьшена с 783 тысяч до 155. Так что попасть в страну без спонсора или выдающихся профессиональных рекомендаций стало практически невозможно. Для увеличения шансов Левти отложил в сторону французский разговорник и взялся за заучивание четырех строк из Нового Завета. На «Джулии» было достаточно тайных осведомителей, знакомых с тестом на грамотность. Лицам разных национальностей предлагались разные отрывки из Писания. Для греков — Евангелие от Матфея, глава 19, стих 12: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного».

— Скопцы? — содрогалась Дездемона. — Кто тебе это сказал?

— Это отрывок из Библии.

— Какой Библии? Только не из греческой. Пойди узнай еще у кого-нибудь, что входит в этот тест.

Но Левти только показал ей карточку, на которой сверху текст был написан по-гречески, а снизу по-английски, и снова повторил абзац, заставляя ее запомнить его независимо от понимания.

— Мало нам было скопцов в Турции? Теперь мы еще и здесь будем говорить о них.

— Американцы впускают всех, включая скопцов, — пошутил Левти.

— Тогда они могли бы позволить нам говорить по-гречески, раз они такие гостеприимные, — посетовала Дездемона.

Лето заканчивалось, и однажды ночью так похолодало, что Левти стало не до разгадывания комбинации корсета, и вместо этого они просто прижались друг к другу под одеялами.

— А Сурмелина встретит нас в Нью-Йорке? — спросила Дездемона.

— Нет. Нам надо будет поездом добраться до Детройта.

— А почему она не может нас встретить?

— Это слишком далеко.

— Ну и ладно. Все равно она вечно опаздывает.

Края брезента хлопали от непрерывного ветра.

Планшир шлюпки покрывался изморозью. Им был виден край трубы и выходящий из нее дым, казавшийся заплаткой на ночном звездном небе. (Они и не догадывались, что эта полосатая скошенная дымовая труба уже говорила им об их будущей родине, нашептывая о Руж-ривер и заводе «Юниройял», о Семи Сестрах и Двух Братьях, но они не слушали; они только морщили носы и прятались от дыма.)

Но если бы промышленная вонь не стала в этом месте так настойчиво вторгаться в мое повествование, а Дездемона и Левти, выросшие в сосновом аромате горного склона и так и не привыкшие к грязной атмосфере Детройта, не начали бы прятаться в шлюпке, они бы ощутили новый запах, примешивавшийся к холодному морскому воздуху, — влажный запах земли и мокрой древесины. Запах суши. Нью-Йорка. Америки.

— А что мы скажем Сурмелине?

— Она и так все поймет.

— А она будет молчать?

— Есть некоторые вещи, о которых она предпочла бы не рассказывать своему мужу.

— Tы имеешь в виду Елену?

— Я ничего не сказал, — ответил Левти.

Потом они заснули, а проснувшись от лучей солнца, увидели над своими головами мужское лицо.

— Выспались? — поинтересовался капитан Контулис. — Может, вам принести еще одно одеяло?

— Извините, — ответил Левти. — Мы больше не будем.

— Конечно, не будете, — откликнулся капитан и в подтверждение своих слов стащил со шлюпки брезент.

Дездемона и Левти сели. Вдали в лучах восходящего солнца виднелся силуэт Нью-Йорка. Он совсем не походил на город — ни куполов, ни минаретов, — и им потребовалась чуть ли ни минута, чтобы осознать его геометрические формы. Над заливом поднимался туман. А вдали сверкали миллионы розовых окон. А еще ближе в венце из солнечных лучей и в классической греческой тунике их приветствовала Статуя Свободы.

— Ну как? — спросил капитан Контулис.

— За свою жизнь я уже насмотрелся на факелы, — откликнулся Левти.

Однако Дездемона на сей раз выразила больший оптимизм.

— По крайней мере, это женщина, — заметила она. — Может, хоть здесь люди каждый день не убивают друг друга.

Любой, берущийся за строительство производства, берется за строительство храма.

Кальвин Кулидж

Детройт всегда держался на колесах. Задолго до Большой Тройки и прозвища Автогород, задолго до появления автомобилестроительных заводов, фрахтовщиков и индустриального розового освещения по вечерам, тогда, когда еще никто не видел «тандербёд» и модель Т, когда юный Генри Форд еще не сломал стену своей мастерской, чтобы вывезти на улицу сконструированный им «квадрицикл», почти за сто лет до того холодного мартовского вечера, когда Чарлз Кинг зарулил на своем безлошадном экипаже на Вудворд-авеню, где его двухтактный двигатель тут же и заглох, — гораздо, гораздо раньше этого, еще когда город представлял собой лишь полоску украденной у индейцев земли, от которой он и получил свое название, и форт, переходивцшй от англичан к французам, пока борьба окончательно не истощила их и он не оказался у американцев, — задолго до всего этого Детройт уже зижделся на колесах.

Мне девять лет, и я держусь за мясистую потную руку отца. Мы стоим у окна на последнем этаже гостиницы «Понтчартрейн», куда я приехал на традиционный обед. На мне мини-юбка и колготки, с плеча на длинном ремешке свисает белая кожаная сумочка.

Запотевшее стекло покрыто пятнами. Все в прекрасном настроении. Через минуту я собираюсь заказать креветок с чесночным соусом.

Руки у папы вспотели, потому что он боится высоты. За два дня до этого, когда он спросил меня, куда я хочу пойти, я закричал своим визгливым голосом: «На вершину Понтча!» Я хотел оказаться над всем городом, среди финансовых магнатов и политических воротил. И Мильтон сдержал свое обещание. Несмотря на бешеное сердцебиение, он позволил метрдотелю усадить нас за самый ближний к окну столик. Официант в смокинге отодвигает для меня стул, а папа, чтобы скрыть свой страх, разражается лекцией на историческую тему.

Зачем нужно изучать историю? Для того, чтобы понять настоящее, или для того, чтобы избежать его? Оливковое лицо Мильтона чуть бледнеет, и он говорит: «Вот посмотри. Видишь колесо?»