— И вот что я тебе скажу, — сообщил Биргер. — Когда мы найдем сокровища, я первым делом слетаю в Америку навестить Грету! Даже не сомневайся. Она меня помнит, как не помнить.

— Ты уже пятьдесят лет так говоришь, — заметил Грегер.

— Хорошего не грех и сто лет ждать… — парировал Биргер.

Парни стряхнули с одежды землю и пыль и передали мне смену, не прекращая оживленного спора о том, можно ли узнать Гарбо на киноэкране. Не исключено, что этой дискуссии они посвятили остаток дня.

Так прошло двое суток, пока Генри не вернулся от Мод. Утром он возник в холле, привычно интересуясь, нет ли писем.

— Только от Хагберга из Бороса, кажется.

— Ты придумал новый ход?

— Подумаем вместе.

Леннарт Хагберг из Бороса явно почувствовал угрозу, скрытую в хитроумной рокировке, так что мы могли быть довольны игрой.

— За эту блестящую партию Лео будет благодарен мне до конца своих дней, — заявил Генри. — Шахматы — единственное, в чем он знает толк.

Наступил День Всех Святых; нам предстояло почтить память усопших. Точнее, чествовать усопших, как выражался Генри.

Я никогда не был воцерковлен, но считал себя очень религиозным человеком — а это две совершенно разные вещи. Генри изменился в лице, когда я сообщил ему, что не проходил конфирмацию, не посещаю богослужений и вдобавок ко всему вышел из церковной организации. Он не мог понять такого беспросветного обмирщения. Генри не был выдающимся теологом, но как неисправимый романтик и эсхатолог все же испытывал тягу к литургии. Я был готов согласиться, что ритуалы заставляют испытывать особые чувства, но мне этого было мало.

— А Лютер вообще зануда, — заявил я. — Отменил кучу праздников…

— Да ты что?! — Генри сердито вытаращил глаза. — Вот это да… Об этом я не подумал. Ну да… Во Франции я даже хотел принять католичество, хоть это и большая ответственность. Я не из таких людей…

— Мне не нравится Лютер, вот и все, — отрезал я.

— Об этом надо поразмыслить, — отозвался Генри.

Беседа происходила в автобусе на пути к кладбищу Скугсчюркогорден. Это было в День Всех Святых, и мы собирались зажечь на могилах свечи, чтобы почтить усопших. На шоссе опустились сумерки, Генри погрузился в мрачные размышления о Лютере.

— Не думай о нем! — просил я. — Не дай ему испортить этот день!

Многие могилы на кладбище уже светились. У ворот, покупая большие свечи, мы почувствовали одухотворенность ритуала. Вокруг звучали приглушенные разговоры, и даже торговцы цветами не особо шумели; они явно делали неплохие деньги на свечах и еловых ветках.

— Впечатляет, — сказал Генри у ворот. — Прямо дух захватывает.

Огоньки свечей — маленьких и больших — трепетали, освещая могильные плиты, выхватывая из тьмы и забвения имена. Свечи горели в полях, на холмах и в ложбинах, в лесу и на прогалинах. Пламя рвалось в вечность — казалось, в это мгновение имена и даты действительно сливались с вечностью. В течение нескольких ноябрьских часов буквы, высеченные мастерами в камне, мерцали, как вечный свет наших молитв.

Люди бродили среди могил, как призраки в осенней одежде, приглушенно переговаривались и зажигали свечи, предавались размышлениям, сомкнув ладони; их лица светились, и могильные камни мерцали, и вздохи молитв растворялись в морозном воздухе.

Мы долго стояли и созерцали это великолепие, пока не отыскали тропинку, ведущую к склепу семейства Моргоншерна. Это было ухоженное сооружение, украшенное высоким памятником с тронутым ржавчиной гербом.

Генри зажег большую свечу зажигалкой «Ронсон», повернутой на полную мощность, как паяльник, и поставил свечу перед могильным камнем. Он громко и отчетливо прочитал все имена, закончив перечень на своем отце Гасе Моргане (1919–1958) и деде Моргоншерне (1895–1968). Дочитав, Генри долго стоял, опустив руки в карманы, — было холодно, из восточных степей дул пронзительный ветер, — и надвинув на лоб кепи; он в тишине и покое предавался размышлениям. Сам я по понятным причинам не мог настолько проникнуться атмосферой, но все же был впечатлен видом волнующегося моря свечей, в которое превратились окрестности, словно уходящие в бесконечность.

— Всем привет! — произнес вдруг Генри, резко нарушив атмосферу сосредоточенности. — Надеюсь, у вас все хорошо, где бы вы ни находились.

Он не отрываясь смотрел на свечу, на могильный камень и маленькую замерзшую розу, взбирающуюся вверх по золоченым надписям.

— Вы, наверное, думаете, что все это мышиная возня, да? Все, чем мы здесь, внизу — или вверху, это уж как посмотреть — занимаемся? Конечно, возня, но что поделаешь?

Обратившись ко мне, Генри повторил:

— Что поделаешь?

— Надо терпеть, — ответил я. — Больше ничего не остается — только терпеть.

— В такие минуты, — произнес Генри, глядя на море свечей. — В такие минуты легко поддаться сомнениям. Все кажется таким бессмысленным… Крутишься и вертишься весь этот жалкий век, отведенный тебе на земле, и так редко, редко замираешь, чтобы оглядеться по сторонам и спросить у себя, зачем все это… Это приговор, тяжкий приговор, наказание…

— Надо смотреть иначе.

— Надо жить иначе. Нельзя метаться. Пусть другие мечутся.

Мы содрогнулись от нового порыва ледяного ветра.

— Как холодно в этом мире, — поежился Генри, словно отыскивая причину уйти.

— Как интересно вы говорите, — произнес голос в темноте у могилы. — Как настоящий священник.

За могильным камнем показалась фигура девушки — или женщины. Она улыбалась.

— Я не могла не прислушаться, — нахваливала она красноречие Генри. — Вы говорили как настоящий священник, я чуть не расплакалась от такой красоты.

Женщина вышла на тропинку и оказалась элегантной дамой лет двадцати пяти, одетой полностью в черное, с траурной ленточкой на воротнике пальто.

— Месяц назад умер мой отец.

Генри достал сигарету из пачки, предложил и нам с девушкой. Мы закурили и некоторое время стояли в тишине. Она первой нарушила молчание.

— Вы в город?

Мы оба кивнули, дрожа от холода.

— Вы на машине? Могу подвезти.

— Благодарим, дитя мое, — ответил Генри в надежде, что отеческий тон священника окажется к месту. Но он ошибался. Эта дама вовсе не производила впечатления беззащитного агнца, раз уж на то пошло. У нее был ядовито-желтый автомобиль с надписью «Пико». Это явно была одна из тех непростых девчонок, что гоняют по городу на курьерских автомобилях. Помнится, на машине значился номер восемь — совсем как у известного баскетболиста.

Когда дама подвела нас к ярко-желтой тачке, Генри окончательно растерялся.

— Ты водишь курьерский автомобиль? — изумленно воскликнул он. — Это просто…