Это был жестокий развратный город, вместилище всех пороков, и при всём том – обитель богов. Они жили в нем на границе красоты и страха смерти, где всегда селятся боги, и ушли из него вместе с Птолемеями. Плутарх рассказывает, что в ночь перед смертью Клеопатры, накануне того дня, когда легионы Октавиана Августа вступили в Александрию, горожан разбудили звуки дивной музыки. Люди бросились к окнам и никого не увидели; улицы были темны, пустынны, а музыка продолжала звучать. Невидимый оркестр, минуя квартал за кварталом, медленно шел по затихшему городу – мимо гробницы Александра, в которой он лежал с еще не отломанным носом, мимо Мусейона и Серапиума, царских дворцов и садов. Это Дионис со свитой последним из эллинских богов покидал Александрию, наутро обреченную стать добычей Рима. Скрытые от человеческих глаз нимфы, сатиры, вакханки прошли по ней, прощаясь; музыка смолкла в районе гавани. Я представляю, как люди отходят от окон, зевают, справляют нужду, растапливают очаги или ложатся досыпать, еще не понимая смысла случившегося, и у меня сжимается сердце. Нет ничего печальнее этой уходящей во тьму, сливающейся с плеском волн и криками чаек ночной музыки мира, которому завтра предстоит исчезнуть навеки”.

Я перевернул последний лист и увидел на обороте две записи, сделанные рукой государя.

Первая: “Не дай Бог, однажды ночью наши дети или внуки услышат такую музыку где-нибудь в Миллионной или на Гороховой, подойдут к окнам и не увидят музыкантов”.

Вторая: “Избежать велений судьбы… Возможно ли это? Существует ли в мире эта сила, которую греки олицетворили в образе Сераписа?”

Шарль-Антуан Фабье. Дневник инсургента

Июль-август 1824 г

Греки с их легкомыслием, которое они выдают за фатализм, об Ибрагим-паше думать не думали, а у меня он не шел из головы. Я воспользовался случаем побывать в Александрии, чтобы оценить реальность исходящей оттуда угрозы. Регулярный полк под моей командой так и не создан, хотя мне обещали это еще в прошлом году, а тут подвернулось далматинское судно, идущее из Навплиона в Александрию и обратно с каким-то секретным грузом в больших ящиках. Запрет курить на палубе укрепил меня в подозрении, что это порох, на английский кредит закупленный нашим правительством где-то в Европе и выгодно перепроданный нашим врагам-египтянам. Я выдал себя за туриста, и капитан за умеренную плату принял меня на борт единственным пассажиром. Попутный ветер быстро домчал нас до Александрии.

Якорь бросили на отдаленном рейде. Гавань, где находился военный флот, отсюда была не видна, а когда я спросил дорогу в портовой кофейне, сидевшие там греки сказали мне, что торопиться не стоит, Ибрагим-паша никуда от меня не денется. У него не запасено продовольствие, не хватает матросов; канал между Нилом и морем занесло илом, военное снаряжение караванами возят из Каира. До осенних штормов отплыть ему не удастся, а загадывать, что будет весной, нет смысла. Я упустил из виду, что эти славные люди принадлежат к одному племени с навплионскими стратегами, выпил с ними кофе и вернулся на корабль, а утром меня разбудил один из вчерашних знакомцев. Мы прыгнули в его болтавшуюся за кормой лодку и скоро влились в заполнившую улицы толпу.

Стиснутый в этой текучей массе, из-за своего роста я мало что мог видеть, а мой спутник скупился на пояснения. Потом его и вовсе отнесло куда-то людским водоворотом. Я чувствовал усиливающуюся вонь, но не мог определить ни ее происхождение, ни место, откуда она исходила, пока толпа не начала редеть, растекаясь по прибрежной полосе, как публика по партеру в театре перед началом спектакля. Открылся абсолютно голый берег. Прежде, судя по торчащим тут и там пням, здесь находилась пальмовая роща, но за полгода стоянки моряки и солдаты свели ее на дрова, чтобы жечь костры и варить пищу. Песок был завален отбросами и костями съеденных животных, загажен людьми, лошадьми и верблюдами. В воздухе с адским жужжанием носились мириады мух. К морю невозможно было приблизиться из-за невыносимого смрада: так густо плавал в воде человечий кал.

Над гаванью поднимался лес мачт. Ближние были обнажены и неподвижны, но на тех, что при легкой волне у входа в гавань верхушками чертили синеву, уже ставили паруса. Несколько кораблей стояли в полной оснастке. Приглядевшись, я понял, что они не стоят, а медленно движутся в сторону моря, направляемые стайками лоцманских лодок с газельими глазами сирен на носу. Эти женские очи, намалеванные там вопреки запрету пророка Мухаммеда изображать всё живое, умели различать рифы и мели под мутной водой залива.

Египетский флот огромен. За пару часов, постоянно меняя точку обзора, я насчитал 54 военных корабля и около четырехсот транспортных. Подслушанные в толпе разговоры подтвердили то, о чем я знал и раньше: флотом командует адмирал Хасан-паша, любимый зять Мехмеда-Али, а сухопутный корпус и общее руководство экспедицией поручены Ибрагим-паше, лучшему из его генералов. Он учился военному делу во Франции. Отец доверил ему 17 тысяч обученной пехоты, полтораста полевых орудий и два десятка осадных. Его флаг поднят на 120-пушечном фрегате “Азия”.

Многие филэллины верят, что в Греции идет война креста с полумесяцем, а греки поддерживают их в этом заблуждении, чтобы в глазах Европы выглядеть защитниками христианства. На самом деле всё не так просто. Если иностранцы в турецкой армии должны принимать ислам, то в египетской это для них не обязательно. У Ибрагим-паши служат сотни христиан, и это не копты и не эфиопы. Прокладывать курс кораблям, планировать боевые операции, вести саперные работы, управлять артиллерией будут опытные иностранные офицеры – французы, пруссаки, австрийцы, голландцы. Эта наемная сволочь слетелась к Ибрагим-паше со всей Европы. Он положил им громадное жалованье и закрывает глаза на их противное исламу пьянство.

Мой спутник, отыскавший меня на берегу, предложил залить горе вином. Я с трудом отделался от него и в одиночестве пошел бродить по городу. Прогулка по греческим кварталам лишний раз убедила меня в том, что александрийские греки утратили все достоинства предков и отчасти даже их пороки, а взамен взяли худшее от евреев и армян.

От столицы Птолемеев не осталось и развалин, всё поглотила и растворила в себе соленая прибрежная почва. Главная местная достопримечательность – здание морской таможни, где жили Бонапарт и Клебер, готовясь вести армию к пирамидам, на битву с мамелюками. В одной из комнат показывают на полу следы горячего пепла, падавшего из их трубок, когда, обсуждая свои диспозиции, они тыкали в карту чубуками. Память о них благоговейно сберегается туземцами, которых эти славные курильщики истребляли тысячами. Боже упаси ступить ногой на обгорелое место! Подновляемые, видимо, чтобы выглядели как новенькие, эти мемориальные пятна следует обозревать на удалении, ни в коем разе не попирая их подошвами.

Пускают сюда за плату. Если бы облака на закате или прекрасные пейзажи были доступны только за деньги, охотников любоваться ими нашлось бы немного. Иное дело – зрелище самых мимолетных знаков человеческого величия. Никто не помнит зла, которым оно сопровождается, но в этом есть и утешение: добро, следовательно, соприродно человеку, естественно для него, раз мы удивляемся ему меньше, чем злу, и забываем скорее.