Кешка пошевелил, боли не было, то есть она была, но уже где-то далеко, только как память.

– Эх, пока ты без сознанки валялся, кругом тута така сестричка была, любо-дорого смотреть, а вчера она с твоим полковником отбыла…

После исправления вывиха Кешка не захотел лежать и сидел. Минька болтал. Он лежал на животе, маленьким осколком от того взрыва около ворот Плацдарма ему разворотило половину задницы, и сидеть он не мог, не мог лежать на спине и иногда от боли терял сознание. Он умолкал на полуслове и опускал голову подбородком на кулаки, и Кешке становилось понятно, что Минька потерял сознание. Но это бывало ненадолго, на пару минут. Сначала Иннокентий не знал, что делать, а потом приспособил мокрое, холодное полотенце, которое прикладывал к Минькиному лицу. Про Доброконя Иннокентий узнал, что Доброконь остался цел и вчера отбыл вслед полку, как только полковника Розена в сопровождении сестры милосердия отправили в Гродно. Вместе с полковником отправили и его белого араба.

– И арабчика у мине отобрали… А мой-то, от сердца, с испугу и помер, прям как есть на дороге…

Кешка вздрогнул, он не заметил, что Оськин очухался после очередного обморока.

– …военную добычу отобрать у казака… это ж надо!..

Кешка хотел ответить, что арабчик полковнику после такого ранения был как родня и нужнее, чем Миньке, но ничего не сказал, потому что Минька замолчал и уставился в белую стену. А сестру милосердия, уехавшую с полковником Розеном, он вспомнил, он видел её, когда ненадолго приходил в себя. У неё были заботливые глаза и тёплые, мягкие, хрупкие пальцы.

С 12 февраля германцы бомбардировали Осовец беспрерывно.

От лазарета, находившегося на плацдарме до штаба крепости, расположенного в форте № 1, Кешка добирался перебежками от угла одних развалин до угла следующих. Германцы кидали бомбы без перерыва, и они взрывались в крепости и вокруг неё каждые две-три минуты. На плацдарме лежали груды битого кирпича, остатки старых крепостных построек и горело всё, что было из дерева. Под ногами валялись и путались телефонные и электрические провода, сорванные взрывами и осколками. Несколько раз Иннокентий чуть не падал.

В штабе его встретил писарь и проводил в канцелярию. Генерал-лейтенант Шульман сидел в свете керосиновой лампы и с несколькими офицерами рассматривал карту. Он поднял глаза на Четвертакова.

– Говорят, ты хороший стрелок? – спросил он. – А то, что хорошо ориентируешься на местности, это я знаю!

Кешка напрягся.

– Я имею в виду, что не заплутаешь! Не заплутал же в прошлый раз! Да ещё ночью?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, не заплутал.

– А в картах понимаешь?

Кешка смутился.

– Да нет! Не дама, король, туз, а вот, посмотри!.. – сказал генерал и позвал Иннокентия подойти ближе. – Глянь, видишь что-нибудь знакомое?

Иннокентий стал смотреть на карту: он увидел геометрическую фигуру с острыми углами – крепость Осовец; кривую линию – реку Бобёр; мост через реку рядом с опорным пунктом Гонёндз; шоссейную дорогу на Граево и сам городок Граево; разумеется – Райгород, и даже ему показалось, что он признал то место, где была стычка с германским конным разъездом.

– Покажи, где была стычка и где к вам прибился конь полковника Розена.

Кешке очень хотелось почесать в затылке, но он глянул на офицеров, среди которых на этот раз не было знакомых, и перетерпел.

– Вот тута. – Он уверенно показал пальцем в то место, где проходил осушительный канал, а рядом с ним шла дорога и упиралась в другую дорогу вдоль леса. – Тута они и наскочили.

– Кто они?

– Германцы. – Иннокентий оторвался от карты и посмотрел в глаза генералу.

– А знаешь, что было в сумках седла на полковничьей лошади?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство.

Генерал отклонился и достал сложенную карту.

– Вы наскочили на разъезд германской артиллерийской разведки, вот! – Он стал раскладывать поверх лежавшей на столе карты другую, судя по сказанному им – германскую. На ней Кешка тоже всё понял, только названия были написаны незнакомыми буквами.

– И сколько их было?

– Четверо конные и три пехота!

– И вы всех?..

– Не, тока конных, пехота скрылася в лесу, нам их было не выловить!

Генерал посмотрел на одного из офицеров:

– Ну как, поручик, берёте его в качестве проводника? Местные-то все ушли или высланы, а дойти надо вот сюда. – Генерал показал на карте железнодорожную станцию Подлясок. – Двенадцать вёрст в северном направлении.

– За две ночи доберёмся! – уверенно сказал поручик и посмотрел на Иннокентия.

– Доберёмся, – так же уверенно сказал Иннокентий, хотя ещё не понимал, о чём идёт речь, и посмотрел на незнакомого ему поручика. – Тока нам бы простыней, штуки три.

Первую ночь офицер картографического отдела генерал-квартирмейстера Северо-Западного фронта поручик Штин, вахмистр Четвертаков и два кубанских пластуна пытались передвигаться на лошадях. Идти приходилось большей частью по целине, и на вторую ночь поручик решил оставить лошадей в глубокой мочажине, окружённой кустами, и дальше двигаться пешком. Кешка и пластуны были согласны, потому что в глубоком снегу лошади выбивались из сил быстрее, чем люди. Две трети пути до железнодорожной станции Подлясок были пройдены. Ориентироваться было несложно: германец кидал бомбы огромных калибров почти без перерыва. Можно было ориентироваться и на свет и на звук: бабахнет спереди на севере, и через несколько секунд взорвётся сзади на юге. А смотреть в сторону Осовца было страшно. Не так страшно было в Осовце, хотя громыхало сильно, говорить было невозможно, только если внутри бетонных бункеров и казематов. И потряхивало изрядно. Солдаты, уставшие от прежних боёв, шутили, что, мол, «пусть кидает, мы хоть отоспимся, а с койки ниже пола не упадёшь». Над Осовцом стоял высоченный столб дыма и бетонной пыли, который достигал, казалось, самого неба.

Перед выходом Штин объяснил, что, как разглядели сверху наши аэропланы, перед Подляском германцы поставили четыре огромные мортиры, калибр которых был почти в локоть, а вес одного снаряда больше веса четырёх бочек с камнями. Иннокентий и пластуны удивлялись и морщили лбы. Этих мортир могли не выдержать стены крепости, поэтому их надо было засечь, нанести на карту, а карту доставить в штаб, иначе Осовцу – крышка.

За вторую ночь они дошли до южной опушки леса, оттуда переползли через шоссе в небольшую рощу, и все четверо увидели германские пушки. Это было уже под утро.

Назад из разведки Штин отправил со схемой пластунов, а сам с Иннокентием остался ждать.

Долбануло так, что Кешке показалось, что земля подпрыгнула и подбросила над собой весь полусаженной толщины снег.

Светало, Кешка видел, как германцы возятся вокруг мортир, они что-то подвозили, что-то толкали, а потом отбегали и закрывали уши. И ударило. Мортиры выстрелили. Снег упал на землю. Кешка обернулся на Штина, тот не двигался, как охотник на засидке, и молчал. Он смотрел в сторону германцев. Кешке не хотелось шевелиться. После холодной ночи он чувствовал, как у него теплеют ноги и руки. Так прошло несколько минут, и тут долбануло снова. От взрыва Кешка пригнул голову и вдруг почувствовал, что поручик тянет его за плечо. Он поднял голову, германские мортиры стояли на расстоянии двухсот саженей, но сейчас он их не увидел. Он увидел в воздухе огромное пятно вздыбленной пыли и гари и в нём застывшие на мгновение куски, и в утренних сумерках было непонятно, это куски человеческих тел или бесформенного железа, в середине которого был очерк двух разодранных орудий и прислуги. Кешка не услышал, а только по губам понял – Штин сказал: «Попали! Возвращаемся!» Штин показал не оглядываться, вскочил и по глубокому снегу через рощу, как мог, побежал в сторону шоссе. В густых кустах перед дорогой он остановился, чтобы перевести дух.