Я считала себя опытным следователем, познавшим сущность ужаса, но я не знала ничего. Я не понимала, что психопаты живут по тем же правилам, что и «нормальные» люди, но порой они сходят на такие пути, которые не отмечены в навигационной системе обычного человека. У многих людей есть эротические фантазии, которые возбуждают гораздо сильнее, чем их реализация. Порой наблюдение за событием доставляет нам большее удовольствие, чем участие в нем. Точно так же психопаты-насильники воспринимают собственные преступления.

Сульцбах говорил мне: «Никогда не ищи единорогов, пока поблизости есть пони».

Жестокие преступления часто бывают вполне понятными. Ревнивый любовник убивает соперника или предавшую его женщину. Карточная игра идет не по правилам, и кого-то убивают. Уличный воришка ищет деньги на наркотики и убивает случайного прохожего. Наркодилера убивают за то, что он продавал некачественный товар. Это все пони. Джек Потрошитель не был пони. Он был единорогом. В 80-е — 90-е годы XIX века Сикерт был настолько умен, что рисовал картины убийств и развлекал своих друзей имитацией реальных убийств, случившихся буквально за его порогом. Поведение, которое сегодня навлекло бы на него подозрение, в XIX веке было лучшим алиби. Убийца был молод и хитер, он не хотел, чтобы его поймали. Единственным доказательством его вины были письма Потрошителя в полицию и газеты, но полиция оставалась слепа.

Два греха Сикерт ненавидел больше всего. По крайней мере так он говорил своим знакомым. Первым ненавистным грехом было воровство. Вторым — алкоголизм. Нет причин подозревать, что Сикерт много пил. По свидетельствам очевидцев, он никогда не употреблял наркотиков, даже в медицинских целях. Он никогда не был чрезмерно эмоционален, не отличался перепадами настроения. Сикерт был трезвомыслящим и расчетливым человеком. Его интересовало все, что могло привлечь его внимание как художника. Он обладал безошибочным чутьем на насилие. И это как нельзя лучше проявилось в нем вечером 30 августа 1888 года, когда загорелся склад бренди в лондонских доках. Огонь был настолько сильным, что осветил весь Ист-Энд.

Люди собирались посмотреть на пожар со всех концов Лондона. Пожарники заливали бушующее пламя. «Несчастные» сновали между зеваками, возбужденные зрелищем и рассчитывающие на солидный куш. В ту же ночь лондонцы развлекались и в других местах. Знаменитый Ричард Мэнсфилд блистал в ролях доктора Джекилла и мистера Хайда в театре «Лицеум». Только что вышла новая комедия «Дядюшки и тетушки» и тут же получила восторженные отзывы в прессе. Спектакли в лондонских театрах начинались в 8.15, 8.30 или в 9.00 вечера. К моменту окончания представлений огонь в доках все еще бушевал. Склады и корабли, стоявшие на Темзе, освещались багровым пламенем, которое было видно за много миль. Где бы ни был Сикерт — дома, в театре или мюзик-холле, он не мог пропустить великолепную драму и не присоединиться к возбужденной толпе.

Конечно, было бы беспочвенным предположением утверждать, что Сикерт спустился к самой воде. Его могло вообще не быть в Лондоне в тот вечер, хотя доказательств этому нет. Не сохранилось ни писем, ни документов, ни записей, ни картин, которые подтверждали бы, что Сикерта в тот день не было в Лондоне.

Сикерту не хотелось, чтобы люди знали, где он бывает. В течение всей своей жизни он всегда арендовал одновременно, по крайней мере, три тайные «студии». Эти убежища находились в местах настолько неожиданных и непредсказуемых, что ни жена художника, ни его друзья, ни коллеги не имели ни малейшего представления о том, куда исчезает Сикерт. Известные жене и нескольким близким друзьям студии представляли собой грязные «маленькие комнатки», беспорядок в которых вдохновлял художника. Сикерт работал в одиночестве за запертыми дверями. Он очень редко позволял кому-либо приходить к нему. Если же это случалось, то для того, чтобы посетить эту крысиную нору, требовалось послать телеграмму или постучать условным стуком. В старости Сикерт возвел высокие черные ворота перед своим домом и посадил возле них цепного пса.

Как любой хороший актер, Сикерт отлично умел организовывать свои выходы и уходы. У него была привычка исчезать на несколько дней или недель, не предупреждая своих очередных жен и знакомых о том, куда он уходит и зачем. Он мог пригласить друзей на обед и сам не явиться. Он появлялся по собственному усмотрению, не объясняя своего поведения. Сикерт любил в одиночку ходить в театры и мюзик-холлы, а потом бродить до поздней ночи, а то и до утра.

Маршруты прогулок Сикерта были причудливыми и лишенными какой бы то ни было логики, особенно если он возвращался домой из театров в центре Лондона по Стрэнду. Деннис Саттон пишет, что Сикерт часто уходил на север в Хокстон, затем направлялся в Шордич — то есть на северную окраину Уайтчепела. Оттуда он шел на запад, а потом на север, чтобы вернуться в дом № 54 по Бродхерст Гарденз, где он жил. Саттон полагает, что причиной этих странных путешествий и экскурсий по самому опасному району Лондона было то, что Сикерт нуждался в «долгой безмолвной прогулке, необходимой для того, чтобы обдумать то, что он только что видел» в мюзик-холле или театре. Художник обдумывает. Художник наблюдает за темным зловещим миром и людьми, в нем обитающими. Художник, который любит уродливых женщин.

Мэри-Энн Николс было примерно сорок два года. У нее недоставало пяти зубов.

Ее рост составлял пять футов два или три дюйма (около 160 см). Она была толстухой с круглым лицом, карими глазами и начинающими седеть темно-русыми волосами. Будучи замужем за печатником Уильямом Николсом, она родила пятерых детей, старшему из которых в момент убийства было двадцать один год, а младшему восемь или девять.

Последние семь лет Мэри-Энн и Уильям жили порознь. Мэри беспробудно пила и была страшной скандалисткой. Уильям давал ей пять шиллингов каждую неделю, но, узнав о том, что она стала проституткой, прекратил платить. У Мэри-Энн не осталось ничего, даже ее детей. Ее лишили материнских прав, когда бывший муж заявил в суде, что она жила в грехе с кузнецом Дрю, который, впрочем, тоже быстро ее бросил. В последний раз Уильям Николс видел Мэри-Энн в июне 1886 года на похоронах сына, получившего тяжелые ожоги, когда взорвалась парафиновая лампа.

Мэри-Энн перебывала во многих работных домах, представлявших собой огромные мрачные бараки, до отказа набитые мужчинами и женщинами, которым было некуда идти. Бедные презирали работные дома, и тем не менее холодными утрами перед бараками выстраивались длинные очереди тех, кто надеялся найти здесь убежище. Если свободные места были, привратник впускал бродягу и тщательно обыскивал его или ее на предмет денег. Если обнаруживалось хотя бы пенни, человека безжалостно вышвыривали на улицу. Табак конфисковывался, ножи и спички иметь при себе не позволялось. Все обитатели работного дома раздевались и мылись в одной и той же ванне и вытирались общим полотенцем. Им выдавали специальную одежду и отводили в вонючие, кишащие крысами бараки, где были натянуты брезентовые постели, напоминающие гамаки.

Завтрак выдавался в 6 утра. Он состоял из куска хлеба и жидкой овсянки. Затем бродяг отправляли на работу. Работа была каторжной — обработка камня, расплетание старых веревок или уборка в лазарете или морге. Среди бродяг ходили слухи о том, что неизлечимых больных в лазарете приканчивают с помощью яда. В восемь вечера выдавали ужин. Бродяги получали объедки, оставшиеся от больных из лазаретов. Они хватали еду грязными пальцами и запихивали ее в прожорливые рты. Иногда в работных домах готовили супы.