Осада города продолжалась. Наконец начался приступ. Небольшой отряд римлян прорвался в город, но был выбит оттуда. Большинство погибло. Отступая в полном беспорядке по незнакомой местности, они попали в болото, где многие утонули. Все это время Сципион совершал настоящие чудеса храбрости. Он первым влез на стену неприятельского города и, очутившись почти один среди врагов, уцелел только чудом (Liu, ер. XLVIII; Val. Max., Ill, 2,6). Увидав, что один из римлян упал под ударами и окружен варварами, он бросился на выручку, прикрыл упавшего своим щитом и пронзил наступавшего врага (Cie. Tusc., IV, 48). Словом, он продолжал вести себя, как бесстрашный породистый пес с львиным сердцем, который не задумываясь бросается на врага, во много раз превосходящего его силой. За личную храбрость он получил золотой венок[37] — красивую корону из золота, украшенную изображением стенных зубцов. Таким венком награждали воина, который первым поднимался на стену неприятельского города. В то же время, по словам Цицерона, он во время боя не терял головы и не впадал в боевое неистовство (ibid).

Итак, римляне потеряли город. «С обеих сторон несли достаточно страданий» (App. Hiber., 54). Все были измучены до предела, положение казалось безвыходным. Римлян уже шатало от переутомления. А мира заключить было нельзя. Ведь консулу никто из иберов не верил. Тут Сципион заявил, что заключит мир сам. Он ушел на переговоры. Все с волнением ждали его возвращения. Наконец он явился и объявил, что мир заключен под его честное слово. Очевидно, иберы уже успели узнать, что этот человек заслуживает абсолютного доверия, а характер у него столь властный, что консул не осмелится и помыслить теперь нарушить заключенный договор. Сципион привез от испанцев не только мир. Он доставил 10 000 теплых плащей и стадо мелкого скота, ведь было холодно и голодно. Римляне были в восторге. Все, кроме Лукулла. Консул с досадой глядел на плащи. Как? Неужели он перенес все муки ради этих тряпок?! Ему нужно было золото и серебро! Но ни золота, ни серебра он не получил. «Это был конец войны с ваккеями, которую Лукулл вел без приказания римского народа», — заключает Аппиан (App. Hiber., 55).

По окончании этой позорной войны римляне удалились на зимние квартиры, где могли хоть немного отдохнуть от трудов и лишений. Но Сципиону судьба готовила не отдых, а новое увлекательнейшее приключение. Лукулл вообразил, что им нужна вспомогательная армия, и решил попросить ее у ливийского царя Масиниссы. Но к Масиниссе удобнее всего было послать Сципиона, ибо его семья была связана самой тесной дружбой с Масиниссой. Вот почему он предложил молодому офицеру отправиться в Африку. Сципион с детства слышал волшебные рассказы о Масиниссе, особенно от Гая Лелия, отца своего друга, который столько лет бок о бок сражался с ним в Африке. Все в этих рассказах должно было пленять воображение мальчика — и чудесные подвиги нумидийца, и его отчаянная отвага, и полная бурных приключений жизнь, и романтическая преданность Старшему Сципиону, и, наконец, безумная страсть к Софонисбе. Вот почему этот царь представлялся ему в волшебном ореоле легенд. «Ничего мне так не хотелось, как встретиться с Масиниссой», — признается он у Цицерона (Cic. De re publ., VI, 9).

Можно себе представить после этого, с каким восторгом принял он предложение Лукулла. Он немедленно отправился в Африку. Переплыв море, он подъехал к границам Ливии и увидел удивительную картину. Среди большой равнины сходились два войска — карфагенян и нумидийцев. Впереди нумидийцев ехал сам девяностолетний царь Масинисса. Естественно, было вовсе не время излагать ему свою просьбу. Сципион потом рассказывал друзьям, что он взобрался на соседний холм и «смотрел на битву с холма, как в театре. Он часто говорил впоследствии, что участвовал во всевозможных сражениях, но никогда не получал такого удовольствия. Ведь он один был совершенно беззаботным, в то время как сражались одиннадцать тысяч человек. Он прибавлял… что только двое до него любовались подобным зрелищем: Зевс с горы Иды и Посейдон с Самофракии, глядя на Троянскую войну» (Арр. Lib., 322–327).

Битва окончилась только поздним вечером. Карфагеняне были разгромлены. Сципион слез с холма, подошел к Масиниссе и назвал себя. Услышав его имя, старик замер, словно громом пораженный. Очнувшись, он «обнял меня и заплакал. Затем, взглянув на небо, воскликнул:

— Благодарю тебя, Великое Солнце[38], и всех вас, небожители, за то, что мне довелось прежде, чем я уйду из этой жизни, увидеть в моем царстве… Публия Корнелия Сципиона, от одного имени которого я вновь молодею. Никогда я не забуду этого самого лучшего и совершенно непобедимого человека!

Я был принят с царской роскошью, и мы проговорили большую часть ночи, причем старик не мог говорить ни о чем, кроме Сципиона Африканского: он помнил буквально все, не только его поступки, но и слова». Так сам Сципион у Цицерона повествует об этой встрече[39]. Он говорит далее, что эти удивительные рассказы, восточное убранство дома и сознание, что совсем рядом с ним находится великий Карфаген, привели его в возбуждение. «Когда мы отправились в спальню, — продолжает он, — …во сне мне приснился Публий Африканский таким, каким я хорошо представлял его себе по восковой маске». Дух ласково заговорил с ним и поднял над окутанной ночью спящей землей. «С какого-то высокого, полного звезд места, сияющего и блистающего, он указал мне на Карфаген и сказал:

— Видишь ли ты этот город, который я заставил подчиниться римскому народу и который вновь начал войны и не может быть в мире?.. Ты сокрушишь его и заслужишь сам то имя, которое досталось тебе в наследство от меня[40]» (Cic. De re publ., VI, 9–1).

Такое странное пророчество будто бы получил в ту ночь под кровом Масиниссы Сципион Младший[41].

Карфагеняне тоже каким-то образом проведали, что у царя нумидийцев гостит человек по имени Сципион. Они страшно взволновались и стали просить, чтобы Публий примирил их с Масиниссой (Арр. Lib., 329; Val. Max., II, 10,4). Но из этого ровно ничего не вышло. Слишком велика была вражда с обеих сторон и слишком непомерны требования царя. Сципион взял отряд, сердечно попрощался с Масиниссой и уехал.