Я и не подозревала, что она принимала к сердцу отзывы критиков; даже в ранней юности она казалась такой равнодушной к посторонним мнениям. Когда Эмили было семнадцать, она благодаря мне поступила в Роухедскую школу, где я преподавала. Ее внешность, эксцентричная уже тогда, навлекла на нее вражду и преследования учениц, задававших там тон, от которых я не всегда могла ее уберечь. Но она ни разу не дрогнула перед своими мучительницами. Она высоко держала голову — воин во вражеском лагере для военнопленных. Как я восхищалась ею! Моя слабость в том, что я всегда хочу, чтобы люди ценили меня — и мои произведения! — даже когда люди эти мне нисколько не нравятся. Как я желала последовать примеру Эмили!

Но теперь я поняла, что ее воинственность прятала нежную, ранимую душу. Эмили притворялась, будто презирает критиков, хотя ее сердце обливалось кровью из-за их злых отзывов о «Грозовом перевале». Она прятала от меня свои раны.

Когда Энн и я наконец вернулись в Хоуорт, мы тут же бросились на кухню, где Эмили месила тесто.

— Эмили! — вскричала Энн. — Как мне тебя не хватало!

Эмили ответила яростным взглядом. Она ничем не показала, что ей не хватало нас или что она за нас тревожилась. Улыбка Энн увяла.

— Здесь все было спокойно, пока мы отсутствовали? — спросила я с опаской.

Эмили словно меня не услышала.

Энн протянула нашей сестре книгу, которую купила в Лондоне.

— Мы привезли тебе подарок. Стихотворения Теннисона.

Когда Эмили даже не шевельнулась, чтобы взять подарок, Энн вздохнула и положила книгу на стол. Нам с Энн оставалось только обменяться встревоженными взглядами и молча согласиться, что Эмили следует оставить в покое, пока ее настроение не изменится. Мы тихонько выскользнули из кухни.

Два дня спустя после этого несчастливого возвращения Хоуорт оказался во власти дождливой знобкой непогоды. Я надела шляпку и мантилью, вооружилась зонтиком и пошла по Черч-роуд отправить письмо Эллен Насси, моей дражайшей подруге. В Эллен было что-то от сплетницы, с такой жадностью она хотела знать, что я делаю и что думаю. Последнее время я забросила нашу переписку и теперь отправляла письмо с не очень ясными объяснениями.

К тому же я не могла долее терпеть заключения в четырех стенах, где атмосфера оставалась кислой. Эмили продолжала дуться, Брэнуэлл ушел в деревню и вернулся вдребезги пьяным. Энн получила статью из «Спектейтора» с отзывом, гласившим: «Как и ее предшественница, „Незнакомка из Уайлдфслл-Холла“ наводит на мысль о немалом таланте, неудачно применяемом…»

Хотя ветер хлестал меня дождем и рвал мой зонтик, я радовалась одиночеству. Но мне не суждено было долго пребывать в нем. Когда я приближалась к концу проулка, меня окликнул преподобный Артур Белл Николс.

— Добрый день, мисс Бронте, — сказал он с заметным ирландским акцентом. — Могу ли я сопроводить вас?

Мистер Николс приехал из Дублина и теперь был помощником моего отца. Двадцать девять лет, густая темно-каштановая шевелюра и такие же брови, тяжелые черты лица и тяжелая поступь, солидный серьезный характер. Я находила его назойливым, так как он часто искал моего общества, хотя я не могла понять, с какой, собственно, стати. Я с неохотой позволила ему разделить со мной мой зонтик и сопровождать меня.

По Главной улице мы прошли через деревню. Ряды каменных коттеджей в копоти от торфяного дыма слезились дождем. Мистер Николс и я сторонились канав, до краев полных зловонной жижи из выгребных ям. Хоуорт — бедное нездоровое местечко в тисках нищеты, рождаемой застоями в текстильной промышленности. Целые семьи ютятся в сырых крохотных подвалах, бесчинствуют лихорадки, и среди обязанностей папы похороны составляют видную часть. В этот день в сравнении с моими лондонскими приключениями деревня выглядела даже меньше и беднее, чем обычно.

Я молчала в надежде, что мой спутник заскучает и покинет меня, так как мне хотелось думать про Гилберта Уайта. Мистер Уайт и я разговаривали в поезде всю дорогу от Кейли до Хоуорта. Сначала мы беседовали об Изабели, но вскоре перешли на личные темы. Я рассказала мистеру Уайту, как случайно нашла несколько стихотворений Эмили и решила опубликовать сборник стихов моих сестер, а также и моих. Я призналась, что проданы были только два экземпляра, но это начинание пришпорило меня взяться за романы. Мистер Уайт рассказал мне, как рос в Брэдфорде, о роковом несчастном случае с его отцом, и как благотворительное общество оплатило его образование в пансионе, а затем в богословском колледже в Оксфорде. У нас оказалось много общего — наше северное происхождение, наше нищее детство, наша вера. Он стал самым близким мне знакомым мужчиной, каких у меня никогда не бывало.

Перед тем как мы расстались на станции Кейли, он написал на листке бумаги адрес своего прихода, вручил его мне и сказал:

«Не завести ли нам переписку?»

«То есть… если я припомню что-нибудь еще о мужчинах в поезде, или если вы что-то узнаете от вашей матушки? — спросила я в изумлении, так как никогда прежде ни единый мужчина, которым я восхищалась, не приглашал меня переписываться с ним. — Ну да, конечно, разумеется».

«Что бы вы ни решили написать, я буду в восторге прочесть», — сказал мистер Уайт с искренностью.

Я сочла благоразумным подождать, пока он напишет мне, прежде чем писать ему, а пока вновь и вновь переживала каждую проведенную с ним минуту. Я причесывалась с непривычным тщанием, будто он мог меня увидеть; мы вели воображаемые разговоры у меня в уме. Для женщины чистое безумие питать чувство к кому-либо без доказательства взаимности — мне ли было этого не знать! — но я ничего не могла с собой поделать.

Артур Николс теперь сказал:

— Вчера в книжной лавке я столкнулся с незнакомцем. — Совсем рядом с ним под зонтиком я вдыхала исходящий от него запах вареной капусты. Как я желала, чтобы моим спутником вместо него был Гилберт Уайт! — Он справлялся о вас, мисс Бронте.

— О? — сказала я, мысленно зевая: ну что интересного мог сказать мне этот младший священник?

— Он осведомлялся о членах вашей семьи, о том, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь и какой у вас характер, — сказал мистер Николс.

Во мне шевельнулось беспокойство. Дождь и порывы ветра стали словно холоднее, чем минуту назад.

— Ну, а его фамилия?

— Он не назвался.

Мое беспокойство мгновенно переросло в тревогу.

— Ну, а как он выглядел?

— Я не обратил внимания.

Есть люди, не способные обрисовать характер или заметить значимые черты кого-либо или чего-либо, и мистер Николс принадлежит к этому разряду. Ах, если бы он обладал наблюдательностью, а также сдержанностью! Вдруг этот незнакомец был одним из тех двоих, что напали на Энн и меня в поезде? Я поглядела вдоль Главной улицы в сторону выгона и шлагбаума, где взимается дорожный сбор. Внезапно Хоуорт перестал казаться таким уж изолированным от внешнего мира.