Поговорите с работниками таких учреждений – и вы много услышите о мелких ежедневных конфликтах. Старушка зовет сиделку, чтобы та помогла ей в туалете, “каждые пять минут”. Тогда ей назначают расписание и водят в туалет раз в два часа, во время обходов. Но старушка не желает слушаться расписания и мочит постель через десять минут после очередного визита в туалет. Тогда ей надевают памперс. Другой подопечный не желает пользоваться ходунками и гуляет везде сам, без присмотра. Третья контрабандой протаскивает сигареты и алкоголь.

А еда? Это просто битва титанов какая-то. Дама, страдающая болезнью Паркинсона в тяжелой форме, норовит нарушить свою диету – только протертая пища – и ворует еду у соседей, рискуя подавиться. Старик с болезнью Альцгеймера делает в палате запасы, нарушая правила внутреннего распорядка. Диабетика поймали, когда он тайком ел сдобное печенье и пудинг, отчего уровень сахара в крови у него прямо взлетел. Кому придет в голову, что можно устроить настоящий бунт, просто съев печеньице?

В местах более строгих битва за власть разгорается все жарче и кончается тем, что тебя связывают, пристегивают к особому креслу или глушат успокоительными лекарствами. В местах более дружелюбных медсестра мило шутит, грозит пальчиком и отбирает твои запасы шоколадных конфет. И почти нигде никто не пытается сесть рядом с тобой и разобраться, что это значит для тебя – жить при таких обстоятельствах, и тем более никто не помогает обрести дом, в котором возможна та жизнь, которая тебе нужна.

Вот какую цену вынуждено платить общество, которое пытается решить проблемы финала человеческой жизни, стараясь о нем не думать. В результате мы получаем учреждения, которые решают самые разные общественные задачи: разгружают больничные койки, развязывают руки родственникам, борются с бедностью среди пожилых людей, – но не решают задачи, которая важнее всего для их собственных обитателей: как сделать так, чтобы жизнь обрела смысл, даже если ты слаб и немощен и уже не можешь постоять за себя.

Как-то раз, когда Джим навещал Алису, она прошептала кое-что ему на ухо. Это было зимой 1994 года, через несколько недель после того, как она сломала шейку бедра и оказалась на отделении сестринского ухода, и через два года после переезда в “Лонгвуд-Хаус”. Джим выкатил ее на кресле из палаты, чтобы немного прогуляться. Они нашли уютный уголок в лобби и остановились там посидеть. И Джим, и Алиса были люди тихие и неразговорчивые, и их вполне устраивало, что можно просто молча посидеть и посмотреть на проходящих мимо людей. Именно тогда она и наклонилась к сыну через подлокотник кресла. И прошептала всего два слова:

– Я готова.

Джим посмотрел на нее. А она – на него. И он все понял.

Алиса была готова к смерти.

– Хорошо, мама, – ответил Джим.

Ему было очень грустно. Он не знал, как быть. Но вскоре они с Алисой составили заявление об отказе от реанимации и приложили к ее личному делу в доме престарелых. Если она перестанет дышать, если у нее остановится сердце, ее не будут пытаться спасти от смерти. Не станут делать массаж сердца, не попытаются запустить его дефибриллятором, не будут пропихивать в горло дыхательную трубку. Алису просто отпустят.

Шли месяцы. Алиса терпела и ждала. Однажды апрельским вечером у нее заболел живот. Она сказала об этом медсестре, но между делом и развивать эту тему не стала. Потом ее вырвало кровью. Алиса никого не побеспокоила. Не нажала тревожную кнопку, ничего не сказала соседке по палате. Просто тихо лежала в постели. Наутро, когда сиделки пришли будить обитателей ее этажа, они обнаружили, что Алисы больше нет.

Казалось бы, массы должны были восстать. Казалось бы, мы должны были сжечь дома престарелых дотла. Но мы не стали бунтовать, поскольку, по-видимому, не могли даже представить себе, что на те месяцы и годы, когда мы станем так слабы и беспомощны, что больше не сможем жить самостоятельно, можно придумать что-то лучшее. У нас на это не хватило воображения.

В целом главной альтернативой дому престарелых оставалась семья. Шансы избежать дома престарелых прямо зависят от того, сколько у тебя детей[67], а согласно исследованиям – правда, таких исследований было очень мало – объем помощи, на который ты можешь рассчитывать в старости, резко возрастает, если у тебя есть хотя бы одна дочь. Однако увеличение продолжительности жизни совпало с тем фактом, что экономика семьи теперь зависит от доходов обоих супругов, а это привело к новым тяготам и мучениям для всех заинтересованных сторон.

Лу Сандерсу было 88 лет, когда им с его дочерью Шелли пришла пора принимать трудные решения по поводу будущего Лу. До этого он прекрасно справлялся сам. Он никогда ничего особенного не ждал от жизни – ему достаточно было скромных удовольствий и общества друзей и родных. Он родился в семье русскоговорящих евреев, иммигрантов из Украины, и вырос в Дорчестере, рабочем районе Бостона. Во время Второй мировой он был летчиком, служил на юге Тихого океана, а когда вернулся, женился и осел в Лоуренсе, промышленном городке неподалеку от Бостона. У них с женой Рут были сын и дочь, и Лу вместе со свояком открыли хозяйственный магазин. Лу смог купить семье дом с тремя спальнями в хорошем квартале и дать детям высшее образование. Их семейная жизнь не обошлась без неурядиц и горя. Их сын пристрастился к алкоголю и наркотикам, у него были финансовые неприятности, а потом оказалось, что он страдает маниакально-депрессивным психозом. Он покончил с собой, когда ему было едва за сорок. А хозяйственный магазин, процветавший долгие годы, прогорел в результате распространения торговых сетей. В 50 лет Лу неожиданно пришлось все начинать с нуля. Но, несмотря на возраст, недостаток опыта и отсутствие высшего образования, Лу получил новый шанс: стал специалистом по наладке электронного оборудования в компании “Рейтион” и проработал там до выхода на пенсию. Ушел с работы только в шестьдесят семь, поскольку за два дополнительных года на работе “Рейтион” пообещала ему прибавку к пенсии на 3 %.

Между тем у Рут начались нелады со здоровьем. Она всю жизнь курила, и у нее нашли рак легких; она вылечилась, но курить не бросила (Лу решительно не мог ее понять). Через три года после того, как Лу вышел на пенсию, у Рут случился инсульт, от которого она так полностью и не оправилась. Она все сильнее зависела от мужа: без Лу она не могла перемещаться по городу, ходить в магазины, вести хозяйство – практически ничего. Потом у нее под мышкой появился какой-то узел, и биопсия показала, что это метастаз. В октябре 1994 года Рут умерла в возрасте 73 лет. Лу стал вдовцом в семьдесят шесть.

Шелли за него тревожилась. Она не понимала, как он будет жить без Рут. Однако заботы о Рут, когда она угасала, научили Лу душевной стойкости, и хотя он глубоко скорбел, но постепенно обнаружил, что одиночество его вовсе не тяготит. Десять лет он жил полной, счастливой жизнью. Вставал спозаранку, готовил себе завтрак, читал газету. Гулял, покупал продукты в супермаркете, возвращался домой, готовил ланч. Потом наведывался в городскую библиотеку. Там было красиво, тихо и светло, и он часа два проводил за чтением любимых газет и журналов, а иногда с головой погружался в какой-нибудь детектив. Брал книги домой и читал их по вечерам, а под настроение смотрел кино или слушал музыку. Раз-два в неделю ходил поиграть в криббедж с соседями. “У моего отца очень интересные друзья, – говорила Шелли. – Он с кем угодно найдет общий язык”.