Может, переход от любви к чему-то, больше похожему на верность, и есть та самая амнезия, о которой говорила Джордан? Может, для Джесси этот переход – просто предлог, чтобы изменить жене? А для Ника? А для моего нового мужа?

И вообще, что я тут делаю?

Я не была готова ответить на эти вопросы, особенно на последний, к которому прибавился еще один, настойчиво меня преследовавший: что именно я собираюсь тут делать?

Я поплотнее запахнула пальто, царапая руки о стразы.

– Ну и как прошла встреча с научным руководителем? – спросила я, переводя разговор в более мирное русло.

– Так себе.

– Она не продлила срок?

– Не-а, – ответил Джесси, принимаясь за яичный ролл.

– Просто взяла и отказала?

– Просто взяла и отказала. У меня два месяца, и точка. Два месяца до защиты, а мне и восьми бы не хватило. Что поделаешь! Джуд не хочет входить в мое положение.

– А она знает?

– Она знает.

Я подумала, что он не так меня понял.

– В смысле, Джуд в курсе, что происходит в твоей личной жизни? Она знает про женщину, которая ждет от тебя ребенка?

– Вполне вероятно, – ответил Джесси, отправляя в рот весь ролл целиком. – Особенно учитывая, что это она и есть.

Я не нашлась что сказать. Я-то думала, Джесси сделал ребенка какой-нибудь магистрантке или даже студентке, рядом с которой чувствовал себя молодым и любимым, – девчонке лет двадцати двух, перепутавшей беззаботность с безрассудством и закрутившей роман с женатым мужчиной, отцом двоих детей. А выходит, это совсем другая история со своими особыми сложностями. И, похоже, дело тут не обошлось без оптических полей…

Я подняла руку, не давая ему продолжить:

– Послушай, мне очень жаль, что тебе не продлили срок на диссертацию. Правда жаль. Но мне сейчас не до того.

– Угу, – кивнул Джесси. – Вот и она сказала то же самое.

Через минуту он снова повернулся ко мне, словно что-то вспомнил:

– Кстати, звонил твой редактор – я только-только успел войти. Британец. Питер Шеперд, кажется? – Имя Джесси произнес с британским акцентом.

– Да, это он, – кивнула я.

– Мне показалось, он немного чопорный.

– Питер такой и есть.

– Голос у него был не слишком довольный. Он сказал, что не может дозвониться до тебя по мобильному с тех пор, как ты переселилась в какое-то захолустье. Меня так и подмывало ответить: «Приятель, это вообще-то западный Массачусетс, а не подножие Грейт-Смоки-Маунтинс». Наверное, хорошо, что я промолчал, – все равно он не понял бы разницы.

– Наверное.

– В любом случае не хотелось бы тебя огорчать, но, думаю, сюрпризами ты и так сыта по горло. Он просил перезвонить, как только сможешь. Прямо так и сказал. Похоже, у него плохие новости.

Я запахнула пальто еще плотнее, больше не чувствуя царапающихся страз.

– Даже не сомневаюсь.

За все те годы, что я вела «Сто открытий», в офисе Питера в Мидтауне[9]я бывала лишь несколько раз. Зато звонками мы обменивались постоянно, и со временем пожилой редактор превратился для меня в бесплотный, полный спокойствия голос на другом конце провода, а его доброе лицо было отчасти плодом моего воображения. Вот почему я чувствовала себя не в своей тарелке, сидя за стильным блестящим столом напротив Питера, над головой у которого висела черно-белая фотография столь любимого им Стейнбека. Питер выглядел не так, как я ожидала, – менее добродушно, более сдержанно; на кончике носа – довольно крупная родинка. Как я не замечала ее раньше?.. И почему теперь не могла оторвать от нее глаз?

Прошло пять дней с тех пор, как Питер позвонил. Пять дней с тех пор, как он сказал, что нам нужно поговорить лично. И вот я сижу напротив него в черном платье-футляре, черном блейзере и со скрученными в узел волосами – ну точно на похороны собралась. Сижу и жду, когда он сообщит мне то, что хотел сообщить, чем бы это ни было.

– Любовь моя, знаешь анекдот – врач говорит больному: «У меня две новости – плохая и хорошая»?

Похоже, этим чем-то был анекдот.

– Нет, кажется, не знаю…

– Так вот… Врач входит в палату и говорит пациенту: «У меня две новости – плохая и хорошая. С какой начать?» – «Давайте с плохой». – «Жить вам осталось всего несколько месяцев, так что приведите дела в порядок». – «Ну а хорошая?» – спрашивает убитый горем больной. Доктор довольно улыбается и отвечает: «Я сегодня выиграл в лотерею!»

Я вежливо улыбнулась:

– Забавный анекдот.

– Смешной, правда? – проговорил Питер, смеясь и тряся головой. Продолжил он уже серьезно: – Итак, с какой же новости начать, любовь моя? С хорошей или с плохой? Тебе выбирать.

– Видимо, я должна ответить: «С плохой»?

– Будь по-твоему. Итак, плохая новость: меня выживает с работы новый главный редактор, Калеб Беккет Второй – молокосос и выскочка, который за всю свою жизнь ни дня не проработал журналистом.

– Подожди, я что-то не понимаю, – сказала я, вспоминая наш разговор несколько месяцев тому назад, когда газета сменила владельца. – Ты же говорил, что тебе нравится новый издатель… называл его истинным джентльменом…

– Так и есть. Но тогда я говорил о Калебе Беккете Первом, а сейчас – о Калебе Беккете номер два, его сыне. Первый Беккет только что назначил Второго главным редактором и предоставил ему полную свободу действий. В общем, этот молокосос вправе вытворять все, что ему вздумается. Разве что машину напрокат взять не может.

Я склонила голову набок, пытаясь понять, что Питер имеет в виду.

– Ему двадцать четыре[10], – пояснил он.

– А, понятно.

– Ну ладно, вообще-то он скорее твой ровесник, но по поведению – мальчишка мальчишкой. Австралиец, что с него взять…

– Питер, что именно случилось?

– Калеб на все должности назначает своих дружков-телевизионщиков – бывших однокурсников из Йельского университета, которые и газет-то не читают, а новости узнают из Интернета.

– Мне очень жаль, Питер. Очень жаль. Ты потрясающий редактор. Они просто не понимают своего счастья. И поверь, мне совершенно не улыбается работать с такими людьми.

– Ну вот мы и добрались до самой плохой новости: работать с ними ты не будешь.

– В смысле?

– В следующем месяце твой контракт заканчивается, и они не собираются его продлевать.