Ройбен взглянул на него. Ему очень хотелось спросить, как же вышло, что род заглох.

– Насколько я знаю, она действительно была последней представительницей моего рода. А все прочие ветви постепенно завяли и отмерли. А я даже не навестил ее могилу, да, не навестил до сих пор. Наконец-то мы сподобились это сделать. И теперь побываем на ее могиле вместе.

Кладбище находилось на окраине городка и занимало территорию, соответствующую двум кварталам, зажатую со всех четырех сторон сгрудившимися на холмах домами. Дорога, которая вела туда, была изрыта кое-как заделанными выбоинами, зато дома по сторонам – небольшие, простенькие, фахверковые домики с острыми крышами, выдержанные в добром старом викторианском стиле, – были как раз такими, какие всегда нравились Ройбену в бесчисленных старинных викторианских поселениях Калифорнии. Часть домов сияла свежими красками пастельных тонов, и от зрелища этой белой оторочки города у Ройбена стало чуть легче на душе. В окнах тут и там мигали разноцветные рождественские электрические гирлянды. И само кладбище, обнесенное железным забором с острыми пиками наверху и несколькими открытыми воротами, где среди ухоженной травы возвышались старинные надгробья, тоже выглядело очень живописно.

Дождь стих, и зонтики, которые они предусмотрительно захватили, сейчас не требовались, но Ройбен, которого тряс нервный озноб, все же поправил кашне. Над головами нависало темно беспросветное небо, верхушки деревьев недальнего леса окутывал белый туман.

Могилы в большинстве были отмечены маленькими камнями округлой формы, многие из которых были украшены пышными орнаментами, глубоко высеченные надписи сообщали имена погребенных, а кое-где Ройбен углядел и стихотворные эпитафии. Посреди этой каменной россыпи возвышался небольшой мавзолей, сложенный из каменных блоков, с плоской крышей и железной дверью, над которой изящным шрифтом была выполнена надпись «НИДЕК». Справа и слева находились еще несколько могильных камней с такой же фамилией.

Дверь была заперта, но у Феликса, естественно, оказался ключ.

Когда ключ заскрипел в старом замке, Ройбен встревожился было, но уже через несколько секунд они стояли в очень пыльном тесном коридорчике, куда через единственное витражное окошко в противоположной стене падал тусклый свет. По обеим сторонам располагались возвышения, вероятно, гробницы.

Марчент покоилась справа. В ногах или в головах у нее – Ройбен не знал – положили многоугольную плиту. На ней было написано имя, Марчент София Нидек, и, к изумлению Ройбена, строчка стихов: «Мы должны любить друг друга или умереть». И подпись мелкими буквами: «У. Х. Оден».

У Ройбена закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Ему показалось, что он заперт в ловушке и вот-вот упадет в обморок.

Он поспешно вышел наружу, в промозглую зимнюю сырость, оставив Феликса одного в склепе. Его трясло, и он некоторое время стоял неподвижно, борясь с тошнотой.

Осознание того, что Марчент мертва, стало еще страшнее – невыносимо страшным. Он видел перед собою лицо Селесты, видел окутанный мягким световым ореолом образ ребенка, о котором теперь начал мечтать, видел лица всех любимых людей, среди которых была Лаура, прекрасная Лаура, а скорбь по Марчент ощущал как тошноту, которая грозила вывернуть его наизнанку.

Неужели это одна из великих тайн жизни? – рано или поздно примиряешься с потерей, а потом, по всей вероятности, с новыми и новыми потерями, но, возможно, каждый следующий раз будет даваться не легче, чем этот, и каждый раз будешь думать о том, что случится с тобою, вот только со мною этого не случится. Никогда. И я попросту не могу представить себе все это въяве.

Он тупо глядел в пространство и почти не видел мужчину, который вышел из грузовика, остановившегося за оградой, и зашагал по кладбищу, держа в руках большой букет из белых роз и зеленых листов папоротников, вставленный, кажется, в каменную вазу.

Он подумал о розах, которые послал Селесте, и ему захотелось плакать. Он снова увидел искаженное страданием лицо Марчент – рядом с собой, совсем близко. Ему казалось, что здесь он может сойти с ума.

Когда незнакомец приблизился к мавзолею, Ройбен отошел в сторону, но все равно слышал, как Феликс благодарил за доставку цветов и говорил, что их нужно поставить снаружи. Слышал, как ключ со скрежетом проворачивался в замке. Потом рассыльный ушел, а Ройбен все смотрел на длинный ряд тисов, отделявших кладбище от хорошеньких домиков, стоявших через дорогу. Деревца настолько вытянулись, что утратили свою живописную привлекательность. Но до чего же милы эркеры, окаймленные гирляндами из красных и зеленых лампочек! Как хороши резные наличники и карнизы, украшающие фасады! А за домами сплошной массой высятся темные сосны. Вернее, лес наваливается со всех сторон, и дома, куда ни посмотри, выглядят на фоне громадных пихт дерзкой мелюзгой. Деревья же по сравнению с миниатюрным городским пейзажем и стадом малоприметных надгробий, разбредшихся по бархатной траве, кажутся совершенно несопоставимыми с ними по масштабу.

Ему хотелось вернуться назад, отыскать Феликса, сказать ему что-нибудь умиротворяющее, но он настолько глубоко погрузился в видения минувшей ночи – перед ним стояло лицо Марчент, он ощущал прикосновение ее холодной ладони к своей руке, – что не мог ни пошевелиться, ни вымолвить слова.

За спиной он услышал голос Феликса:

– Ее ведь здесь нет, верно? Ты не ощущаешь ее присутствия.

– Не ощущаю, – подтвердил Ройбен. – Ее лицо, искаженное страданием, навсегда отпечаталось в моей душе. Но здесь ее нет, и здесь невозможно помочь ей обрести покой.

Но где же она? Где она сейчас пребывает?

Они направились домой по главной улице Нидека, где вовсю шло санкционированное городскими властями украшение города к Рождеству. Там все продолжало меняться. Трехэтажное здание «Таверны» совершенно преобразилось от множества красных лампочек на крыше, двери магазинов – от висящих над ними венков, старомодные фонарные столбы – от обвивавших их зеленых лиственных гирлянд. Тут и там копошились рабочие в тяжелых ботинках и желтых дождевиках. А прохожие останавливались и махали руками проезжавшей машине. Гэлтон и его жена, подходившие к «Таверне» – вероятно, направлялись на ленч, – тоже остановились и помахали.

Все это, похоже, изрядно воодушевило Феликса.

– Ройбен, – сказал он, – мне кажется, что наш скромный рождественский фестиваль должен получиться!

И лишь когда они снова выехали на узкую сельскую дорогу, Феликс негромко, очень мягко, с величайшей деликатностью сказал:

– Ройбен, у тебя нет желания рассказать мне, где ты был минувшей ночью?

Ройбен сглотнул. Ему хотелось ответить на этот вопрос, но он не знал, что сказать.

– Послушай, я же понимаю, – продолжал Феликс. – Вчера ты снова увидел Марчент. Это, конечно, совершенно вывело тебя из равновесия. И ты отправился на прогулку. Хотя лучше бы ты этого не делал.

Снова повисло молчание. Ройбен чувствовал себя напроказившим школьником, но и сам не мог понять, что именно заставило его уйти из дома. Да, он видел Марчент, и, по-видимому, его поступок был связан именно с этим. Но почему это событие пробудило в нем неудержимое стремление к охоте? Он не мог думать ни о чем, кроме кровавого триумфа убийства и последовавшего за расставанием с маленькой Сюзи Блейкли пробега через непроглядно темную лесную глушь наподобие Молодого Брауна из новеллы Готторна. Он чувствовал, что его щеки пылают – пылают от стыда.