Обокрали?

В этот момент пол под ногами покачнулся. Здание станции за окном, платформа, милиционер и бабушка с пирожками вдруг плавно сместились и поплыли влево. Поезд тронулся с места.

— Это еще что такое! — сказал Гельмут вслух. — Какого черта!

На лбу его выступили холодные капли пота. Поезд разгонялся. За окном медленно плыли деревянные домики. Он взглянул на часы, но они по-прежнему показывали 14:49.

Быстрым шагом, почти бегом он добрался до тамбура, где все еще стоял проводник.

— Послушайте, — он чуть ли не заикался. — Почему поезд отправился так рано? Ведь он должен стоять здесь двадцать минут, а прошло только девять!

Проводник поднял на него глаза. Его лицо было гладко выбрито, глаза блестели, идеально отглаженная гимнастерка отливала темно-синим.

— Прошло очень много времени, — невозмутимо отчеканил он и улыбнулся.

— Девять минут! — Гельмут сорвался на крик.

— Прошло очень много времени. Смотрите, солнце уже садится.

Гельмут посмотрел в окно. Небо было ярко-оранжевым, с красноватыми прожилками.

— Послушайте, это какой-то бред, такого не может быть.

— Вы просто очень долго гуляли на станции. — Проводник был неумолим. — А теперь возвращайтесь в купе. У вас появился попутчик.

— Какой попутчик?

— Он зашел на станции Калинова Яма. У него куплен билет на это купе. Не надо удивляться, товарищ. И вообще, вам следовало бы еще немного поспать. Вы выглядите нездоровым. С вами все в порядке?

— Все хорошо, — рассеянно ответил Гельмут, и ему вдруг показалось, что он где-то уже слышал эти слова.

Он повернулся назад и медленно пошел к своему купе. Дверь была открыта.

На соседней скамье сидел, закинув ногу на ногу, высокий мужчина в гимнастерке с красными петлицами майора. Он был абсолютно лыс, бледен, с большими черными глазами и острым носом. Тонко сжатые губы кривились в презрении, лицо его со впалыми щеками казалось похожим на череп без кожи. В сухих руках с длинными, тонкими пальцами он держал газету «Комсомольская правда» с фотографией Кестера на первой полосе и его, Гельмута, интервью. На столе лежала синяя фуражка с красным околышем.

Человек поднял на Гельмута глаза, отложил газету и сказал звонким, металлическим голосом, будто отрубил ножом:

— Садитесь.

Ноги Гельмута подкашивались. В глазах темнело. Он машинально прошел к своему месту и сел. Человек отложил в сторону газету и уставился на Гельмута немигающим взглядом.

— Моя фамилия Орловский, — сказал он.

По спине Гельмута пробежал резкий холодок.

— Вы знаете меня, а я знаю вас, — продолжал человек.

Он говорил медленно, четко выговаривая каждую букву. Гельмут взглянул в окно: закатное солнце расплывалось алым туманом далеко за деревьями. Он хотел что-то ответить, но не мог.

— Молчите, — сказал Орловский. — Ничего страшного. Много говорить от вас не потребуется. Я и так знаю о вас все.

Гельмут сглотнул слюну, попытался произнести хотя бы один звук, но только беспомощно открыл рот.

— Гельмут Лаубе, вы плохой шпион, — продолжал Орловский. — И нехороший человек. Вы отняли кое-что у моего друга. Помните Испанию? Помните мост?

Гельмут кивнул.

— Вы отняли кое-что у моего очень хорошего друга, — повторил Орловский. — И теперь за вами должок. А долги надо возвращать.

За все время, пока он говорил, он не сменил ни позы, ни выражения лица, ни положения рук.

— Как говорится, око за око, — добавил он и скривил губы в улыбке.

Зубы Гельмута застучали. В купе было душно, будто накурено, и по-прежнему подернуто дымкой. Пейзаж за окном расплывался разноцветными кляксами: поезд разогнался на полную скорость. Деревья сливались в сплошное грязно-зеленое месиво.

Поезда обычно не ходят так быстро, это слишком большая скорость, подумал вдруг Гельмут.

Орловский продолжал смотреть на него немигающим взглядом.

Гельмут дрожал, его рука стала дергаться. Он смотрел в окно, на пол, на потолок, на стол, лишь бы не видеть глаза Орловского.

— Око за око, Гельмут Лаубе. Мой друг очень ждет, когда вы вернете ему долг.

Но поезда не могут так быстро мчаться, опять подумал Гельмут. Он снова посмотрел на стол: стакан с чаем был полон до краев.

Но ведь он выпил почти половину стакана!

Он посмотрел на деньги, лежащие рядом. Это были две гладкие блестящие бумажки, целиком окрашенные зеленым, без портретов и узоров. Монеты рядом тоже были абсолютно гладкими, без цифр.

Внезапная догадка вдруг озарила Гельмута, и его снова мелко затрясло, и сам поезд будто подскочил на кочке.

— Да вы же мне снитесь! — сказал он и засмеялся.

И в этот момент пейзаж за окном вдруг вздрогнул, остановился и поплыл, разгоняясь, в обратном направлении. Дрожь в теле стала сильнее, вагон трясло.

— Снитесь! Всего лишь снитесь! — Гельмут захохотал.

— И что с того? — обиженно проговорил Орловский.

Но Гельмута было не остановить. Он смеялся все сильнее, до хрипа, до одышки, и пока он смеялся, Орловский прямо на глазах становился меньше, словно усыхал, как мумия; а сам он, Гельмут, увеличивался в размерах, и купе становилось тесным, а Орловский уменьшался, сгибался в спине, дряхлел и становился похожим на высушенного карлика. Гельмута распирало, он уткнулся головой в потолок и продолжал хохотать; и воздух становился густым, будто его можно было месить, как тесто. Маленький Орловский свалился тряпичной куклой под стол. Затрещали стены вагона, задребезжала обшивка, и поезд вдруг сначала резко подскочил вверх, а потом замер на месте и рухнул.

— Товарищ, мы подъезжаем к станции Калинова Яма.

Кто-то коснулся рукой плеча. Гельмут вздрогнул и резко раскрыл глаза. Над ним стоял проводник.

— Вы просили разбудить, — сказал он с извиняющейся улыбкой.