Утром шестого сентября меня разбудил звонок в дверь.

Я взглянул на часы. Было шесть утра. Недовольный и сонный, я закутался в халат и пошел открывать. На пороге стоял Ожешко в длинном бежевом пальто, небритый, дышащий перегаром, с мешками под глазами. В руке он держал небольшой саквояж. Молча посмотрел на меня, отодвинул рукой в сторону, ввалился в коридор и сел на табурет, тяжело дыша.

— Армия оставила Краков, — сказал он, глядя перед собой мутными глазами.

— Как это — оставила?

— Просто так. Они ушли. Взяли и ушли. Сюда идут немцы.

Он был пьян.

— Успокойся, — ответил я, закрывая за ним дверь. — Давай выпьем кофе и подумаем.

— Подумаем? — его лицо исказилось злобой. — О чем мы подумаем? Ты не понимаешь, о чем я говорю? Наверное, ты еще спишь!

— Прекрасно понимаю.

Я старался сохранять спокойствие.

— Ничего ты не понимаешь! Ничего! Я только что сказал тебе и скажу еще раз. Армия. Оставила. Город. Сейчас. Тут. Будут. Немцы.

Его лоб покрылся испариной, в голосе сквозила ненависть.

— Значит, наверное, стоит уехать? — неуверенно спросил я.

— Уехать? Уехать? — Он вскочил со стула и приблизился ко мне вплотную. — Ты? Ты это говоришь? Уехать? А кто говорил — надо сопротивляться до последнего? Кто говорил — ни единого клочка земли? Кто говорил — до последней капли крови? Кто, а?

Я отодвинулся от него, заложил руки за спину и принялся ходить кругами по коридору.

— Успокойся. Не надо паники. Да, оставлять город нельзя. Но что мы можем сейчас сделать?

— Мы можем показать им. — Его глаза заблестели. — Ты же говорил, что мы покажем им? Значит, мы им покажем.

— И как мы покажем им?

Ожешко хищно улыбнулся, нагнулся, раскрыл саквояж и достал два пистолета — армейские ViS.35[16]. Протянул мне один.

— Держи, — сказал он все с той же хищной улыбкой. — Вот так мы им покажем.

Я изумленно посмотрел на протянутый мне пистолет, будто впервые в жизни видел его. Взял, осмотрел со всех сторон.

— Хорошо, хорошо, — ответил я.

— Я знал, что тебе понравится эта идея!

Отличная, отличная идея, думал я.

— Ты же умеешь стрелять?

— Нет, — соврал я. — Но в случае необходимости могу попробовать.

— А теперь мы сделаем то, что должен сделать честный гражданин, — продолжил он. — Мы пойдем по улице и будем искать немцев. И стрелять в них.

— Сколько же немцев мы застрелим до того, как застрелят нас? — я иронично улыбнулся.

— Двух, трех, четырех, десять, двадцать… Какая разница! Томаш, дружище, мы должны. Иначе мы не поляки, а говно на палочке.

— Согласен. — Я положил пистолет в карман халата. — Только позволь мне одеться.

— Да, конечно, — рассеянно пробормотал Ожешко. — Одевайся.

— Только, пожалуйста, успокойся, сядь на табурет и не мельтеши. Иначе я тоже начну нервничать, и ничего хорошего не выйдет. Хорошо?

— Хорошо, хорошо.

Он сел на табурет, сжимая в руке пистолет, и принялся беззвучно шевелить губами, глядя перед собой в одну точку. Я зашел в спальню, скинул халат и стал одеваться, думая о том, что же теперь делать с Ожешко. Понимание пришло быстро. Пистолет я положил в карман пиджака.

Когда я вышел из спальни, Ожешко все еще сидел на табурете. Услышав звук открываемой двери, он обернулся и вскочил.

— Все? Оделся? Пойдем?

— Да. — Я застегнул пуговицу на пиджаке, снял с вешалки кепку, надвинул на лоб. — Пойдем и покажем им.

— Да, да. Покажем.

Я подошел к двери и собирался было открыть ее, но замешкался, встал и повернулся к Ожешко.

— Подожди, — сказал я. — Мой портсигар. Как же я без папирос? Анджей, посмотри, пожалуйста, на столике возле кровати, он вроде был там.

— Да, да, хорошо. — Ожешко закивал головой и быстрым шагом направился в спальню.

Когда он подошел к двери, я вскинул пистолет и дважды выстрелил в спину.

Ожешко схватился одной рукой за дверную ручку, другой оперся о стену. Он медленно обернулся с широко раскрытым в удивлении ртом, рухнул на колени и попытался что-то сказать, но изо рта хлынула кровь.

Я прицелился в лоб и выстрелил еще раз. Он завалился назад с подогнутыми коленями, привалившись головой к стене и неестественно вывернув шею. На обоях растекалось кровавое пятно.

Я положил пистолет в карман, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

★ ★ ★

Поезд Москва — Брянск, 17 июня 1941 года

— Да, да, спасибо. — Гельмут сел на край дивана, провел ладонью по лицу, протер глаза.

— Все в порядке? — осведомился проводник.

— Да. Все хорошо. Мне снился идиотский сон, будто вы разбудили меня, и я вышел на станции Калинова Яма.

— О, такое бывает. Через десять минут мы будем на станции. Может быть, кофе?

— Нет, спасибо.

Проводник кивнул и вышел из купе. На столе стоял подстаканник с чаем, блюдце с бутербродом и бутылка минералки. Рядом была разбросана сдача. В окне медленно проплывал широкий зеленый луг.

Гельмут тяжело вздохнул.

Приснится же такая чушь, подумал он.

Сон вспоминался во всех деталях, ярко и рельефно. Жара, одноэтажное желтое здание станции тридцать девятого года постройки, поиски связного, зевающий милиционер, Орловский. Гельмут давно не видел таких живых и запоминающихся снов. Впрочем, он давно не спал дольше четырех часов. Он чувствовал себя очень странно — так всегда чувствуют себя после глубокого дневного сна.

Он не любил спать днем. Это всегда оставляло мутный и неприятный отпечаток в сознании, очень плохо соображала голова, организм чувствовал себя разбитым и никчемным. Гельмут взял подстаканник и сделал несколько жадных глотков. Чай был холодным. Затем съел бутерброд, запил минералкой.

Поезд начал замедляться, за окном показалась широкая проселочная дорога и первые деревянные домики. Взглянул на часы. 14:35. Через пять минут поезд будет на станции.

Гельмут положил деньги в бумажник, сунул его в карман брюк, оглядел купе. Чемодан и пиджак можно было оставить — там ничего ценного. Сейчас он выйдет на станции Калинова Яма и больше не вернется в этот поезд. Проводник, конечно, забеспокоится, но ничего страшного. А потом он поедет в Берлин. Любым способом.

Хотелось пить. Гельмут допил чай, сделал еще несколько глотков воды. Поезд замедлялся и подъезжал к станции.