Директором Императорских театров в это время был князь С. М. Волконский.

В начале этого сезона я начала репетировать балет «Эсмеральда», который я наконец получила. Его возобновляли для меня, и князь Волконский часто приходил на репетиции и внимательно следил за всеми приготовлениями к этому балету. Князь был чрезвычайно ко мне внимателен и любезен, и я была убеждена, что наши отношения будут всегда самыми лучшими. Но, по-видимому, при его вступлении в должность Директора его сразу предупредили, что ему будет нелегко со мною, на что он будто бы ответил, что справится и не будет обращать никакого внимания на мои желания. К сожалению, он не понимал положения и ответственности первых артистов, которые несут на своих плечах огромный репертуар. Это вскоре привело к первому столкновению, которого легко было бы избежать.

Несмотря на то что я только что выручила Дирекцию, заменив Гримальди во время спектакля, и за это получила благодарность от князя Волконского, он решил передать Гримальди, только что приглашенной к нам на гастроли, мой любимый балет «Тщетную предосторожность». Узнав об этом, я поехала к нему и просила его этого не делать. Я хотела в этом балете появиться осенью, а балеты, включенные в репертуар балерины, не передаются другим без ее ведома и согласия. Но, несмотря на мою просьбу, выраженную в почтительной и вежливой форме, он мне ответил отказом. Конечно, я так этого не оставила и приняла свои меры. Через несколько дней Директор получил от Министра Двора приказ оставить балет за мною. Это сделал опять для меня Ники, несмотря на то что он находился в это время в Дармштадте. Князь Волконский оставался очень любезен и предупредителен со мною, как будто ничего не произошло между нами.

Почти одновременно с князем Волконским в Дирекцию Императорских театров поступил на должность чиновника особых поручений редко талантливый и даровитый человек – Сергей Павлович Дягилев, мой однолеток. Он мне сразу очень понравился своим умом и образованностью. Я любила с ним поговорить и пользовалась большим его вниманием. У него были пышные волосы с седою прядью на лбу, за что он был прозван «шиншилла». Когда он входил в директорскую ложу, в то время как я танцевала мою вариацию, вальс в «Эсмеральде», мои подруги по сцене подпевали:

С. П. Дягилев меня почти всегда провожал после спектакля домой, и наши беседы были очень интересны. Странно, но я всегда имела успех у тех мужчин, от которых я этого всего менее могла ожидать, а между тем я, кажется, на мальчика не была похожа. Я помню случай, когда я была в Александринском театре на бенефисе М. А. Потоцкой и сидела в первом ряду, но не досидела до конца представления и поехала в Мариинский театр, где давали в этот вечер оперу «Фауст» и где я знала, что должен был быть Дягилев во втором ряду на своем казенном кресле. Рядом с его креслом было кресло управляющего конторой барона В. А. Кусова, и я попросила его уступить мне свое место. Я поспела к концу спектакля и незаметно пробралась к креслу и села рядом с Дягилевым. Каково же было его удивление, когда он, повернув случайно голову, увидел меня рядом с ним вместо барона Кусова.

В первую зиму своего директорства князь Волконский устроил в феврале 1900 года в своей роскошной казенной квартире блестящий прием в честь знаменитого итальянского драматического актера Томмазо Сальвини, который приехал в Петербург и давал по особому разрешению несколько представлений «Отелло» в Александринском театре с нашей драматической труппой. Несмотря на то что Сальвини говорил по-итальянски, а реплики ему подавали по-русски, он своей поразительной игрой так увлек всю залу, что никто не обращал внимания на разницу двух языков.

На свой прием в честь Сальвини князь Волконский пригласил высшее общество и некоторых первых артистов драмы, оперы и балета Императорских театров, в том числе и меня. Вечер посетили некоторые члены Императорской фамилии. Прошел он очень удачно, и о нем много говорили.

Когда я выступала на сцене, я любила знать, что в зале среди публики находится человек, которому я нравлюсь. Это меня вдохновляло. Выходя на сцену, надо было уметь сделать вызов публике и дать ей понять, что я ради нее на сцене. Надо было жестом призвать ее к себе, приковать ее внимание и увлечь за собою. Я считала очень важным захватить публику с первого момента своего появления на сцене, и публика отвечала на мой призыв громом аплодисментов, от этого момента зависел успех спектакля. Про меня говорили, что никто так не умеет, как я, выходить на сцену и сразу овладеть публикой.

Это отметил и А. Волынский, известный балетный критик, в своей книге «Мариинский театр», о чем недавно упомянул г. Адамович на своей лекции в Париже (17 января 1952 года) на тему: «Балеты до Дягилева», цитируя мнение Волынского следующего содержания: «По всей справедливости, нельзя не упомянуть в первую очередь имя М. Ф. Кшесинской, которая в течение четверти века была воплощением, олицетворением действительно большой артистки – «прима-балерина-абсолюта» – Императорского балета: артистка с блестящей техникой и которая обладала к тому в совершенстве особым даром захватывать публику, как только она появлялась на сцене». Волынский утверждал, что настоящая артистка познается по тому, как она появляется, «она своим блеском затемняет всех кругом», и он утверждал далее, что в этом отношении никого нельзя сравнить с Кшесинской, с ее блеском и торжествующим видом, «как будто вдруг засиял свет», – восклицал Волынский.

Я вспоминаю, говорил Адамович, что Айседора Дункан в своих воспоминаниях говорит то же о том впечатлении, которое на нее производила своим волшебным появлением Кшесинская на сцене. Волшебна она действительно была, и до такой степени, что всегда чувствовалось, как публику охватывало лихорадочное состояние в ожидании ее появления на сцене, и лихорадка проходила, только когда опускался занавес. Балет «Эсмеральда», в котором блистала Цукки, кажется, был любимым балетом Кшесинской, и, по свидетельству одного советского критика из наиболее знающих, ни одна из многочисленных артисток, которые выступали в этой труднейшей роли, не могла заставить ее забыть.

В этот сезон, когда я часто танцевала «Дочь фараона», мне очень нравился гусар Николай Николаевич Скалон, очень милый и симпатичный малый, которого все просто звали Баба Скалон. У него была связь с графиней X., о которой все в городе знали. Я пустила в ход все свое кокетство, чтобы заставить Скалона увлечься мною, и этого достигла. У гусар была, как у многих гвардейских полков, своя абонементная ложа на балет, и Скалон стал бывать на всех моих представлениях. Он приезжал в театр до начала представления, чтобы не пропустить момента моего выхода на сцену. Он часто стал бывать у меня на даче в Стрельне, и все его очень полюбили. Когда я ездила летом на Сиверскую, к родителям в их имение Красницы, и мне приходилось тратить часа два на дорогу туда, Скалон провожал меня до Сиверской, а потом снова приезжал на станцию за мною, чтобы проводить обратно в город. Он был веселый, милый, и все его любили. Никто не предвидел, что ему суждено было погибнуть от таившейся в нем уже тогда болезни. Он умер сравнительно молодым от прогрессивного паралича и последнее время лежал в клинике, где и скончался. Я была на его похоронах и положила маленький букетик фиалок на его гроб. Потом я получила от его брата трогательное письмо с выражением благодарности за это. На память о нем у меня остался его подарок, прелестные маленькие часы для ношения в петлице: снаружи был виден только миниатюрный циферблат, окруженный бриллиантами, а механизм был спрятан позади.