Лиза решительно встала и побежала на цыпочках к вешалке в коридоре. Туфли у нее все-таки немножечко поскрипывали, но вряд ли в гостиной это можно было расслышать. А вот вешалка подвела: из-за того, что стояла жара, одежды там было кот наплакал. Висели только какой-то убогий пыльник, наверное еще штабс-капитанский, да чье-то шелковое пальто с плесенным душком.

Лиза завернулась в полу пыльника. В это время Каша приблизилась к ней, причем в одних чулках. Неглупо! Лиза втащила ее под кров пыльника, и обе уставились на дверь гостиной, которая была рядом. Полузакрытая дверь оставила им для обзора порядочную щель. Щель эта светилась послеполуденным жаром, немного осаженным серенькими летними занавесками. В ней двигалось, чуть меняя очертания и скрипя стулом, большое белесое пятно: это тетя Анюта в своем бледном миткале сидела прямо напротив двери.

– Ах, дорогая, – говорила она своим светским голосом, – я никогда не трачу лишних слов, но я всегда, всегда на вашей стороне. Я сама так много страдала! Так много боли погребено в этой груди!

Мелькнула, блеснув колечком, теткина рука и прижалась к миткалю. Сочно скрипнул стул.

– Поверьте, я ценю ваше сочувствие, – отвечала, как всегда, в миноре Антония Казимировна, и слезы слышались в ее голосе. – Я очень одинока. Кася тоже ни с кем не может коротко сойтись. У нее нет подруг, хотя она всегда очень похвально отзывается о вашей Лизе.

Кася засопела рядом, и Лиза поняла, что ее смертельно ненавидят.

– Мать всегда страдает более всех, – сказала Анна Терентьевна, подхватив унылый мотив своей собеседницы и даже вздохнув на той же ноте. – Я тоже познала родительские радости и горести, заменив Лизе мать. Я так много страдала…

«Из-за меня, что ли?» – обиделась про себя Лиза. Она не помнила за собой тяжких грехов, которые заставляли теперь тетку стонать, тяжело вздыхать и даже всхлипывать в гостиной Пшежецких.

– Мы не только несчастны, но и отвержены, – прошептала Антония Казимировна. – У Зоей золотое сердце – если б вы знали, какое! – но она сумасбродка. Еще в прошлом году Лесковский делал ей предложение. Она колебалась. Пускай Песковский беден, необразован, некрасив собой, пусть ему сорок девятый год – но это был честный выход.

– Как интересно! Совсем как в «Бесприданнице», – шепнула Лиза Каше, но та обиделась за Зоею и так разозлилась, что ответила толчком в бок.

– Да, Зося колебалась! Но тут на беду в наш город в дополнение к прочим перевели еще и пехотный полк… Это ужасно! Зачем она только уродилась с такой красотой! – очевидно, в рукав или в платочек закончила Антония Казимировна: последние ее слова прозвучали слишком глухо.

– Я тоже молю Бога, чтобы Лиза имела скромную, неприметную наружность, – поддакнула Анна Терентьевна. – Только бы она не пошла в мать! Мой бедный брат мог бы сделать блестящую партию. Однако, встретив ветреную Александрину, которая, конечно, была хороша и…

Вдруг она поняла, что гребет в ложном направлении, и поправилась:

– Я хочу сказать, что мужчины так глупы, плоски и бесчестны! Даже лучшие из них. Мой бедный брат не исключение. А уж армейские нравы известны…

– Зося погибнет, – убежденно шептала Антония Казимировна. – Она сводит с ума всех мужчин, она ошалела от своей власти над ними, она погибнет!

Похоже, обе дамы заплакали. Лизе вдруг страшно захотелось свести с ума всех мужчин, как Зося. Каша нахмурилась и гневно вцепилась в край пыльника.

– Так и быть, я передам эту вещь Зосе, – высморкавшись, заговорила Антония Казимировна. – Всех ее безделушек я не знаю, но эта в ее вкусе.

– Как я рада! Наша няня такая бестолковая, – сказала Анна Терентьевна. – Уж и не знаю, какая нелегкая понесла ее на кладбище. Она любит разглядывать могилки, хотя сама совершенно неграмотная…

Ничего интересного, как и предполагалось! Лизе надоело скрываться под пыльником, который вполне оправдывал свое название. К тому же скрип мебели в гостиной говорил, что дамы зашевелились, встали и собираются прощаться.

Кася совсем сгорбилась под тяжестью совершенного ею преступления.

– Не тушуйся, – шепнула ей Лиза. – Ты же видишь, ничего страшного не произошло. Все живы!

Сама она чувствовала себя превосходно и теперь придумывала, каким образом объяснить тетке свою выходку. «Скажу, что так показалось интереснее, вот и придумала про склеп Збарасских, – решила она. – Тем более у Пшежецких дома кладбищенская атмосфера. Мы с тетей Анютой еще вместе и посмеемся над ними!»

Когда вечером она явилась в ларинскую беседку и рассказала близнецам, что ей удалось выведать, те пришли в восхищение.

– Все ясно! – крикнул Володька. – Пшежецкая – вот кто будет бомбисткой! То есть метать бомбу поручат именно ей.

– С чего ты взял? – усомнилась Мурочка.

– А на нее никто не подумает. Я сам недавно читал про случай то ли в Курске, то ли в Твери: приезжает к генерал-губернатору такая же фея, расфуфыренная в пух и прах. В руке у нее шляпная картонка, перевязанная розовой лентой, а под мышкой мопсик, тоже с ленточкой. Генерал-губернатор, естественно, начинает миндальничать, потому что дама на вид благородная. Она говорит, что полковничья дочка, только что из Петербурга и у нее в гостинице украли сто рублей. Генерал-губернатор ахнуть не успел, как фея швырнула в него картонку. А там бомба! Шум, гам, дым! Генерал в клочья!

– А фея?

– Фея в последнюю минуту выпрыгнула в окно, ее ждала пролетка с лихачом. Пустились вскачь, только их и видели!

– А мопсик как же?

– Да ну тебя, Маруся! Всегда к какой-нибудь ерунде привяжешься. Разве в мопсике дело? Ничего про него не пишут. Хотя, наверное, мопсик тоже выпрыгнул в окно – он же на ленточке был. Или на цепочке. Точно сказать не могу.

Что этот Володька мог сказать точно! Пока Лиза добывала сведения о шпильке с сапфиром, он болтался на Нети, ловил рыбу, стал черный от загара, как арапчонок. И подстригли его коротко-коротко – настоящий Чумилка! Наверное, все это время он и не вспомнил ни разу про поход на кладбище и про шпильку-улику. Для Мурочки, скорее всего, это тоже была детская игра, которая поначалу захватывает, а потом надоедает и без следа забывается.

Лизе стало и обидно, и скучно. Она все-таки нашла в себе силы спросить:

– А где же ваш сыщик Иван… Рябов, кажется?

Ванину фамилию она помнила прекрасно, но сам он не интересовал ее ни капельки.

– Рянгин, что ли? – шмыгнул носом Вова. – Ванька с отцом отправился на каменоломни. Когда вернется, не знаю. Ты, Лиза, не беспокойся: он уехал больной от любви. Худой, угрюмый! Мамонты его больше не интересуют. Я виделся с ним: взор его беспокойно блуждал, не в силах остановиться ни на одном предмете. Он бормотал что-то бессвязное, и тусклая бледность заливала лицо. Его руки были холодны как лед, сердце бешено билось…

– Чумилка, перестань! – возмутилась Мурочка. – Терпеть не могу, когда смеются над чувствами.