Хотя Володька был заядлый врун, Лизе снова стало весело.

– Я вовсе не про любовь спрашиваю, – сказала она, – а про расследование. О шпильке я все узнала и даже вернула ее хозяйке. А вы ходили на кладбище, как обещали?

Володька замялся.

– Чумилка нигде не был, – сообщила Мурочка. – Зато накопал в саду червяков и наловил какой-то скверной рыбы, от которой кошку вытошнило. А на кладбище – ни ногой. Трусоват был Вова бедный!

– Я не трусоват! – горячо возразил Вова. – Лиза знает, что я не такого рода. Просто нам нельзя привлекать к себе внимание. Если начнем на кладбище толпами ломиться, сразу вызовем подозрение. Тут главное – осторожность и собирание улик по крупицам.

– И вы чего-нибудь насобирали? – спросила Лиза.

– Зря смеешься: многое у нас уже имеется. Во-первых, Рянгин ходил-таки на кладбище – правда, днем.

– Ага! Не все боятся сторожей и покойников, – вставила Мурочка.

Вова потерял терпение:

– При чем тут это? Я же русским языком сказал: Рянгин днем ходил, когда совсем не страшно. Он взял с собой лупу, обследовал вход в склеп. Впрочем, и без лупы понятно, что кто-то туда частенько наведывается. Ступеньки, которые вниз ведут, все в пыли, да и ветром нанесло туда всякого сору, листиков и палочек. Зато посередке чище – ясно, что там ходили. И не раз!

– Давно известно, что там кто-то бывает, – разочарованно заметила Лиза.

– Погоди! Рянгин посветил фонариком внутрь. Напротив ступенек и решетки глухая стена, а проход в подземелье идет в сторону. Ванька камушки стал кидать и выяснил направление – вправо и вниз. Теперь осталось только подобрать ключ к замку на решетке, отпереть его, сойти по ступенькам – и вот они, бомбы!

Лиза усомнилась:

– Неужели все-таки бомбы?

– Конечно! А что еще там может быть?

– Ой, как все это страшно! Привидения я еще могла бы пережить, – вздохнула Мурочка, – но оружие… Бомбы! Может, лучше в полицию сообщить? Как-нибудь анонимно?

– Стыдись! – шикнул на нее Вова. – Азеф[4]в юбке! Нет, это не годится. К тому же полиция тупа, как сапог. Они влезут в склеп, а там нет ничего. Что мы тогда скажем?

– Как же ничего, когда ты уверяешь, что там бомбы? – удивилась Мурочка.

Вова таинственно повращал глазами и прошептал:

– В жизни не так все просто, как ты думаешь! Рянгин уверен, что бомбы – или что там у них? динамит? – не просто кучей лежат между саркофагами. В склепе должен быть тайник! А может оказаться, что нет бомб, просто эти люди собираются на кладбище, чтобы их никто не видел.

– Зачем?

– Ну, возможно, это не подполье, а шутка какая-нибудь дикая. Ведь Пшежецкая известная сумасбродка. Может, она туда нарочно поклонников водит, чтобы попугать – что называется, пощекотать нервы.

– Чушь какая! – фыркнула Мурочка.

– Не скажи! Она настоящая демоническая женщина. А у демонических как раз такие шуточки в ходу. Я читал, что Сара Бернар даже спала в гробу. Впрочем, мы все скоро узнаем.

– Каким образом?

– Думаю, Рянгин уже многое выведал. Если бы не его каменоломни, мы бы не сидели тут и не гадали. Он ведь что удумал: взял дома штоф водки и пошел к кладбищенскому сторожу.

У Лизы и Мурочки глаза полезли на лоб. Вова усмехнулся свысока:

– Что, скандализированы, кисейные барышни? Да, такова жизнь. Сыщику приходится на все идти ради дела. Кладбищенский сторож Матвеев, согласен, зверь. Но зверь сильно пьющий! Рянгин имеет подход к простому сословию – он у отца на стройках насобачился. Он решил подъехать к этому Матвееву, напоить его и все разузнать.

– И как? – в один голос спросили Лиза и Мурочка.

– Пока не знаю, – важно ответил Володька. – Слишком густой туман скрывает тайну мраморного склепа. Однако кое-какие осколки истины в наших руках. Во-первых, это естественное происхождение пресловутых кладбищенских огней и тайные сборища в склепе Збарасских. Во-вторых, шпилька с цейлонским сапфиром. И наконец, в-третьих, участие в этом деле демонической женщины. Еще немного, и поразительная тайна будет раскрыта!

– Ну и болтун ты, Чумилка!

Июнь пылал все жарче. Мостовые высохли, тропинки истолклись в едкую пыль, листья акаций и сирени повисли. Сад Копытиных заметно увял, и противники озеленения торжествовали: нечего было всю эту немочь сажать!

Дневное небо стало бешено-серым. В нем высоко, не сходя даже в полдень, висела маленькая бледная луна, будто надкушенная с одного боку. Сумерки тоже дышали зноем – засуха! Солнце садилось в жарком рыжем дыму. Дым этот ночью светился, и потому казалось, что вдали мерцает и подбирается к городу адское пламя, которое никак не может прорваться за заколдованную черту горизонта.

Однажды огонь все-таки показался собственной персоной.

В пятом часу няня Артемьевна куда-то засобиралась. Это было странно: после обеда она обычно дремала, а тут бодро облачилась в коричневую кофту со сборками на спине и черную юбку, изготовленную из такого бесконечного куска сатина, что в ее складках можно было заблудиться (что с Лизой и случалось лет до пяти). Голову Артемьевна покрыла синим, в розанах, выходным платком. Все эти замечательные вещи Артемьевна надевала, лишь когда собиралась покинуть пределы Почтовой улицы.

– Нянечка, ты куда? – удивилась Лиза.

– На Егорьевской горит, у Морохиных, – деловито сообщила Артемьевна.

Хотя Артемьевна, живя в Нетске уже около сорока лет, побывала и в цирке, и в балаганах, и в дощатом театре Сивкова, и даже в синематографе, ее любимым зрелищем оставались пожары. Деревянный, знойный летом, печной и морозный зимой, Нетск горел часто. Няня не пропускала ни одного пожара и всегда устремлялась на треск пламени и запах дыма своим ровным, прытким шагом. Идти иногда приходилось чуть ли не через весь город. Держась за ее руку, серьезная, вприскочку, бежала когда-то рядом и маленькая Лиза.

Анна Терентьевна строго запрещала эти варварские походы. Она стыдила Артемьевну и читала Лизе вслух книжку про злого императора Нерона, который любовался собственноручно подстроенным пожаром Рима, а потом бросал на растерзание цирковым львам бедных христиан. Конечно, Лизе Нерон не нравился: в книжке он был нарисован толстым, закутанным в простыню, из-под которой высовывались голые пятки. Однако они с няней ничего не поджигали, львов у них не было, потому стыдиться тяги к пожарам не получалось. А уж переделать Артемьевну – ее говор, ее несгибаемый нрав и ее представления о жизни, вывезенные из Перфиловки, – никому было не под силу.