— Значит, свадьба, — поправил он пенсне. — Значит, свадьба с люминографом. И говорят, что со спектаклем. Прекрасно, просто прекрасно.

Бывший муж Аллигории Крокодилы говорил сам с собой, смотрясь в зеркало — все-таки, когда видишь хоть какое-то лицо, такая болтовня уже не кажется похожей на шизофрению.

Да, в годы жизни с Крокодилой все было в разы проще: можно было ничего не делать, не наводить порядок, жить в просторном доме, иметь аккуратную стрижку, и все это как-то случалось само собой. Точнее, так Омлетте́ казалось — вещи в редком случае происходят сами собой. Так обычно думают дети, которые в силу возраста не задумываются — и правильно делают, — откуда появилась игрушка и кто прибрался в комнате.

Взрослое детство Омлетте́ оборвалось слишком быстро — словно бы его сорвали с удобряемой по десять раз на дню грядке и отделили от питательной земли. После развода жизнь стала какой-то абсолютно другой. Вещи вдруг перестали происходить сами по себе, и деньги Крокодилы перестали быть его деньгами. Пришлось переехать в этот обычный домик с узким фасадом, посуда не мыла другую посуду, вещи не прыгали в шкафы по щелчку пальца…

Омлетте́, кстати, щелкнул пальцами, сменив цвет волшебных ламп на темно-зеленый. Со скуки он делал это уже весь день.

— Да, свадьба. С кем-то, но почему-то опять не со мной, — вздохнул мужчина и повернулся, уставившись на стоящего в углу глиняного голема. — Вот почему, а? Может ты скажешь?

Големы были делом привычным — но только не в домах. Их использовали как грубую силу в портах, на фабриках и в других местах, где нужно было, допустим, таскать тяжеленные ящики. В их груди, во лбу и на руках всегда красовались рубины — магия проникала в эти драгоценные камни, вскоре, как кровь, поднимаясь по телу глиняных гигантов, позволяя им двигаться.

Иными словами — это были марионетки, движимые магическими потоками. И уж ни говорить, ни думать они не могли. Этакие заводные солдатики, заведенные всегда.

Омлетте́ прекрасно понимал, что ответа не последует, но говорить с отражением ему надоело.

Когда появляется много денег, то их почему-то критически некуда становится девать, и оттого у богатых часто появляются определенного рода причуды… Этот спектр варьируется от «мои вкусы очень специфичны» до простых, непонятных никому шалостей.

Ну, например, до покупки голема, который в домашнем хозяйстве не помощник.

Но Омлетте́, когда у него были деньги — деньги Крокодилы, естественно, — понял, что их ему резонно некуда девать. И решил вот так вот взять и купить голема — как покупают дорогущие картины или золотые унитазы, тут уж кому что ближе. Крокодила, конечно, такой причуды не поняла, но отказать не смогла.

А после развода — тихого, без скандалов, но до глубины души Омлетте́ обидного — глиняный гигант перекочевал сюда.

— Эх, ладно, — бывший муж Аллигории отвернулся от голема и вновь уставился в зеркало. — Все равно никакой свадьбы не будет. Либо женитьба на мне, либо никакой свадьбы — по крайней мере, не такой помпезной, не такой счастливой.

Мужчина принялся закручивать волосы на палец.

— Хм, а можно и начать с этого люминографа. А потом заняться театром и церемониймейстером. Только вот так не хочется делать это самому…

Омлетте́ оглядел комнату, словно в поисках невидимых союзников.

— Эх, ну почему же она не понимает, что мне так не хватает ее любви… — промямлил мужчина своему отражению. — Хотя, кого я обманываю. Мне не нужна ее любовь — мне нужны ее философы… Либо так, либо никак, но другому они уж точно не достанутся. Нечего быть счастливыми, когда я так несчастен.

Народная примета Хрусталии гласит, что, когда цветут розовые деревья, могут случаться самые абсурдные вещи — ну, допустим, люди могут влюбиться с первого взгляда, или совершенно неожиданно найти на улице котенка, который станет новым членом семьи. Ничего сверхъестественно — просто совпадения, коэффициент которых почему-то повышается с цветением деревьев.

Шляпс ни в какие приметы не верил. Он, в принципе, практически ни во что не верил — разве только в свое существование, ну и в пару-тройку других общеизвестных фактов.

А потому, всем сердцем желая уже очутиться дома и сплевывая залетающую в рот розовую пыльцу, смотрел под ноги, даже не желая поднимать голову. К тому же, на что смотреть? Он видел эту картину каждый день. Опять все то же самое.

Вокруг все опять застилается словно бы розовым стеклом, через которое льется свет и, отражаясь от вкраплений в тоненьких домах, увенчивает город искрящимся венком будто бы из стразов.

Опять те же дома, опять те же лавки, отдающие определенным изяществом — этакие кремовые розочки Хрусталии, ажурные и привлекательные, как вышитые на кружеве эстетические фантазии.

Опять то же хрустальное здание мэрии, второе по важности в городе после театра, но первое по красоте. Не такое узкое, как все дома, но и не такое широкое, как дом Крокодилы — зато практически полностью сделанное из хрусталя, с хрустальной крышей, огромными хрустальными окнами во все стены, которые светятся какими-то бешеными оттенками, напоминая фантастические порталы. Хрустальная мэрия Хрусталии в солнечный день никогда не бывала прозрачной — лишь вспыхивала всей палитрой красок, преломляя солнечный свет, и шипела этой какофонией оттенков.

И опять мэрия сверкала где-то относительно вдалеке.

Опять, опять, опять.

Не то чтобы господин Шляпс любил что-то новое и спонтанное — он был консервативен, как слегка приоткрытая банка консервов, каламбур конечно так себе, но что поделаешь, такова правда. Но в то же время, все это одинаковое, происходившее опять и опять, его достало даже не до печенок, а до почек.

В общем, Шляпс ощущал себя, как обычный Шляпс.

Наконец-то, одно и то же сменилось другим одним и те же, но уже более приятным — люминограф поднялся на крыльцо своего дома и, отперев дверь, вошел внутрь.

Тут же скинув шляпу и верхнюю одежду, Диафрагм поспешил на кухню со светопаратом наперевес — спасти могла только чашка хорошего чая.

Ну кухонном столе блестела жестяная баночка чая Доны Розы, одного из лучших, которые только можно было представить — прямиком из Златногорска.

Диафрагм Шляпс, окончив ритуал включения магической плиты и заливания воды в чайник, уселся за кухонный стол, сняв сумку со светопаратом. Люминограф подуспокоился — в ближайшие часы его не ждало никаких назойливых и бесполезных разговоров с не менее назойливыми людьми.

Тут даже такой бука, как Шляпс, повеселеет.

Вода мирно булькала и посипывала, хлюпала, словно простыв до этого на морозе, и этот звук, обычно раздражающий, обладал каким-то умиротворяющим свойством — еще бы, после разговоров с Честером и Бальзаме разом и не такое начнет успокаивать.