Лишь позже я понял, что с Биллом опасно договариваться о каких-либо обоюдных действиях. Когда мы с ним начали советовать друг другу книги, я узнал, что он способен не только прочесть за день пятьсот страниц, но и запомнить их почти с фотографической точностью. После того как мы заключили соглашение впредь обмениваться рукописями, каждые девять месяцев я исправно получал пухлую бандероль, сам же мусолил следующую книгу так долго, что успевал позабыть об обещании послать ее Биллу. После той церемонии награждения я отправился в Европу тратить наградные и лишь через месяц удосужился написать Биллу письмо, на которое он ответил в тот же день, как получил. И вдогонку прислал сигнальный экземпляр своей новой книги «Радужные рассказы» (The Rainbow Stories), сквозь которую я продрался с изумлением и восторгом – пусть не за день, но все же менее чем за неделю. Мой нью-йоркский знакомец, юный зубрила с милыми провинциальными родителями, оказался литературным гением, не понаслышке и весьма тесно знакомым с уличными проститутками, скинхедами и пьянчужками Сан-Франциско середины восьмидесятых годов. Книга оказалась совершенно не такой, как обещало жизнерадостное название. Эпиграфом была цитата из По, в которой многострадальность человеческая сравнивалась с оттенками радуги (каждый из которых «столь непреложен… в отдельности», однако же они «становятся неразличимыми, переходят друг в друга»[15]), а тон повествования напоминал живой голос Билла – одновременно и совершенно искренний, и откровенно-ироничный. Я обожал его интонацию, и мне весьма льстило, что он хочет быть моим другом. Мы с женой гадали, куда направиться из Европы, и я настоял на Нью-Йорке не в последнюю очередь потому, что туда недавно перебрался Билл.

Они с невестой, Дженис Рю, поселились в двухкомнатной квартирке в современном многоэтажном доме неподалеку от медицинского центра Слоуна – Кеттеринга, где Дженис училась в ординатуре по радиационной онкологии. Приготовленный ею ужин – рагу из подтухшей оленины, совершенно в традициях корейской кухни, с душком и чесноком, – стал первым из многих, на которых мне довелось у них побывать. Летом я играл в Центральном парке в софтбол в команде моего издательства, в холодные же месяцы единственными вылазками из семейной жизни в Квинсе становились поездки к Биллу – по линии то ли E, то ли F. Помню, сидел у них в спальне, по телевизору показывали «Четыреста ударов», и я поймал себя на мысли, что прежде мне остро не хватало друга-писателя, с которым можно было бы смотреть иностранные фильмы. Уж не знаю, чем таким мог с Биллом поделиться я – кроме рекомендаций книг и устойчивых мнений, – но сам у него почерпнул многое. Он показывал мне чернильные эскизы, которые делал для своих книг, и я решил брать уроки рисования. Он показал мне «Мак», на котором писал все свои произведения, я пошел и купил первый в жизни компьютер. (Однако, когда Билл пожаловался, что, работая по двенадцать часов в сутки, заработал синдром запястного канала, мне оставалось лишь позавидовать его трудолюбию.) Он признался, что Дженис стрижет ему ногти на ногах: моя жена, разумеется, таких услуг не оказывала. Я вовсе не хотел, чтобы мне стригли ногти на ногах, но Билл заставил меня задуматься о том, что браки бывают разные – не только как мой. Он обмолвился, что жена у меня хорошая, но, как ему кажется, мы с ней задыхаемся в созданном нами замкнутом мирке. Его-то собственную жизнь замкнутой не назовешь: он путешествовал по миру, у него на глазах умирали люди, он сам не раз чудом избегал гибели, якшался с проститутками разных национальностей. И постоянно мне предлагал – этим своим ровным голосом – попробовать силы в журналистике или пуститься в опасное путешествие.

Нет, я, конечно, пытался следовать его примеру. Согласился съездить в командировку в Цинциннати, где городские власти недавно прикрыли выставку фотографий Роберта Мэпплторпа: мне показалось, что задание звучит сексуально. «Эсквайр» предложил написать о стриптиз-клубах и магазинчиках с порнухой, расположенных в Ковингтоне, штат Кентукки, через реку от Цинциннати, дабы доказать некое сомнительное утверждение о лицемерии. Как бы на моем месте поступил Билл? Не успокоился бы, пока не подружился со стриптизершами, не записал их мнения об истории с выставкой Мэпплторпа, а может, даже попытался бы заняться с кем-то из них сексом. Последнее было выше моих сил, но стриптиз-клубы я исправно обошел. Там царило уныние и запустение, толп лицемерных жителей Огайо не наблюдалось, и я охотнее отправился бы обратно, в Цинциннати, вплавь, чем подружился бы со стриптизершей. Так что я написал неуклюжее упражнение по городской социологии и ощутил скорее облегчение, чем разочарование, когда «Эсквайр» его забраковал, хотя деньги мне, безусловно, пригодились бы. В следующий раз я попробовал силы в журналистике лишь через четыре года.

Билл родился всего лишь на несколько недель раньше меня, в июле 1959 года, однако долгое время мне казалось, что он существенно старше. Возможно, он меня толком не знал – или же рассматривал как собственный литературный проект, младшего брата, которого следует поощрять в том, в чем силен сам: если у него получалось, то получится и у меня. Однако же Билл отличался мудростью и щедро ею делился. Ситуацию в моем браке он видел с ясностью, которой я достиг лишь через много лет. К тому времени, когда я с ним в этом сравнялся, расстался с женой и стал менее робким журналистом, они с Дженис уже снова жили в Калифорнии. Весной 1996 года, через неделю после того, как «Харперз» опубликовали мою декларацию литературной независимости, Билл приехал на Манхэттен и пригласил меня в гости к своему редактору: тот устраивал вечеринку. К тому времени Билл выпустил уже восемь книг (я всего две), подумывал об агенте и захотел познакомиться с моим. Я их представил друг другу и, вдохновленный «Харперз», совершил поступок в духе Билла, чего за мной прежде не водилось. Я подошел к молодой женщине, привлекшей мое внимание, и завел с ней разговор; она оставила мне телефон. В итоге мы провели вместе два года, один – вполне счастливо. Билл словно направил меня новой дорогой и проводил до первой станции на пути. После той вечеринки мы долго не виделись.

Не стану притворяться, будто бы читал все книги Билла. Он сверхплодовит, что твой Диккенс или Бальзак: чтобы понять его произведения, потребуется не один десяток лет. Однако уже по «Радужным рассказам» было ясно, что он все-таки ближе к Мелвиллу или Уитмену, авторам, которые описывали совершенно новые сферы опыта и не имели литературных предшественников, по чьим стопам можно было бы идти: им оставалось лишь полагаться на себя, доверять собственному чутью и рассудку. Билл, как они, в процессе творчества создает новые формы. Как и они, полон американского презрения к власти; берется за масштабные проекты; время от времени пишет откровенно слабые вещи. Его фирменный стиль – относительно короткие отрывки, выделенные скорее по логике поэтической, нежели повествовательной, с уклончивыми или ироническими заглавиями – отражает его подход к темам, которые большинству писателей кажутся чересчур масштабными, так что они даже за них не берутся: он разъединяет себя на атомы и пускает чувствительность по ветру.