Тересе Ариньо

— Я увидала тебя по телевизору, Макс, и тотчас подумала: вот то, что мне нужно.

(Парень без остановки вертит головой, хрипит, пытаясь что-то сказать, но у него ничего не получается.)

— Я увидала тебя среди ребят из твоей группировки. Так ты это называешь? Может, конечно, ты сказал бы фирма или банда, но вряд ли — мне кажется, ты должен называть это группировкой, слово простое, а ведь ты человек простой. Вы поснимали футболки и демонстрировали голую грудь, свои юные торсы, крепкие бицепсы, хотя, пожалуй, и не такие накачанные, как вам бы мечталось, все вы по большей части безбородые и безусые, но, честно сказать, на других ребят, на их торсы я не очень-то и глядела — только на тебя, что-то в тебе меня притягивало, лицо, глаза, которые смотрели туда, где находилась камера (возможно, ты даже не знал, что вас снимают и что мы, сидя дома, вас видим), глаза, лишенные глубины, вовсе не такие, какими они сделались сейчас, и бесконечно отличные от тех, какими они станут в самом скором времени, твои глаза видели тогда радость и счастье, утоленные желания и победу — все то, что существует лишь в царстве будущего и чего не стоит ждать, потому что оно никогда не приходит.

(Парень мотает головой слева направо. Упорно пытается что-то прохрипеть, потеет.)

— На самом деле, когда я увидала тебя на экране, это было похоже на приглашение. Только представь: ведь я принцесса, принцесса, которая ждет. Нетерпеливая принцесса. И вот наступает вечер, когда я наконец-то вижу тебя, ведь так или иначе, но я тебя искала (не конкретно тебя, конечно, а принца, но ты и есть принц, искала все то, что в принце воплощено). Твои приятели пляшут, обмотав футболки кто вокруг шеи, кто вокруг пояса. Можно еще сказать: накрутив, хотя на языке безмозглых стариков это значит совсем не то, а вот для меня, молодой и безмозглой, это как раз и значит обмотать какую-то вещь вокруг шеи, торса или талии. Мы со стариками идем разными дорогами, сам можешь убедиться. Но давай не будем отвлекаться от того, что сейчас для нас по-настоящему важно. Итак, все вы молоды, все вы горланите в ночной мрак свои гимны. Те, что идут впереди, несут флаги. Телекомментатор, бедняга, приходит в восторг от дикарской пляски, в которой ты тоже принимаешь участие. Он делится впечатлениями с другим комментатором. Они пляшут, говорит он кретинским голосом, словно мы, сидя дома перед телевизорами, сами этого не видим. Да, это они так радуются, говорит второй. Второй дремучий кретин. Их, надо думать, и вправду забавляет ваша пляска. На самом-то деле вы всего-навсего танцуете конгу. В первом ряду человек восемь-девять. Во втором — десять. В третьем — семь-восемь. В четвертом — пятнадцать. Всех вас объединяют цвета команды и то, что вы голые по пояс (футболки повязаны — или обмотаны — вокруг талии, или вокруг шеи, или накручены на голову на манер тюрбана), и вы, танцуя (хотя, пожалуй, назвать это танцем можно лишь с большой натяжкой), идете вокруг того места, где еще недавно сидели. Ваш танец подобен молнии в весенней ночи. Комментатор, оба комментатора, хоть уже и устали, все же не без восторга говорят о вашей выдумке. Вы двигаетесь вдоль бетонных скамеек справа налево, до металлической ограды, а потом возвращаетесь назад — теперь слева направо. Тот, кто возглавляет каждую цепочку, несет флаг — флаг вашей команды или испанский; все остальные, включая замыкающих цепочку, размахивают или флажками поменьше, или шарфами, или футболками, которые вы успели с себя снять. Весенний вечер, но еще прохладно, поэтому ваши движения очень быстро обретают ту резкость и решительность, к которым вы стремились и которые на самом деле очень выразительны. Потом цепочки распадаются, вы поете гимны, выбрасывая вперед руку в римском приветствии. А вы знаете, что это за приветствие? Наверняка знаете, а если кто и не знал, в этот миг догадывается. На фоне ночного неба моего родного города и ты тоже тянешь руку в сторону телекамер, и я у себя дома вижу тебя и хочу послать тебе свое приветствие — ответное.

(Парень отрицательно мотает головой, глаза его вроде бы наполняются слезами, плечи сотрясаются. Что мелькнуло в его взгляде? Любовь? Неужели тело раньше мозга угадывает то, чему неизбежно суждено произойти? Хотя и то и другое, и слезы и дрожь, может быть вызвано усилием, которое он в этот миг делает, бесплодным усилием, или искренним раскаянием, которое клещами вытягивает все его нервы.)

— И вот тогда я скидываю с себя всю одежду, снимаю трусы, снимаю лифчик, иду в душ, достаю духи, надеваю чистые трусы, надеваю чистый лифчик, надеваю черную блузку, шелковую, надеваю лучшие свои джинсы, натягиваю белые носки, натягиваю сапоги, надеваю куртку, лучшую свою куртку, и выхожу в сад, потому что, прежде чем попасть на улицу, я должна пройти через сад, темный сад, который чуть позднее так тебе понравится. На все это у меня ушло меньше десяти минут. Обычно я не такая проворная. Скажем так: твоя пляска и заставила меня двигаться быстрее. Пока я одевалась, ты плясал. Но в каком-то ином измерении. В другом измерении и в другом времени, словно мы с тобой — принц и принцесса, словно это раскаленный зов двух животных в пору весеннего спаривания, я одеваюсь, а ты — в телевизоре — отплясываешь свой дикарский танец, и глаза твои устремлены на что-то, что могло бы быть вечностью или ключом к вечности, если бы только эти глаза не были такими пустыми, опустошенными, ничего не способными сказать.

(Парень несколько раз кивает. Если раньше он на все отрицательно мотал головой, то теперь старается выразить согласие, словно в голове у него внезапно зародилась какая-то мысль или же появилась новая мысль.)

— И вот наконец, даже не успев взглянуть в зеркало, чтобы проверить, все ли как надо в моем наряде, хотя скорее всего, даже будь у меня время, я вряд ли пожелала бы запечатлеться в зеркале (то, что мы с тобой делаем, — тайна), я покидаю дом, оставив зажженным свет только у крыльца, сажусь на мотоцикл и мчусь по улицам, где люди, куда более странные, чем ты и я, готовятся славно провести субботу, провести, скажем так, на уровне своих ожиданий, иначе говоря, унылую субботу, которой никогда не суждено воплотиться в то, о чем мечталось, что тщательно планировалось, субботу, похожую на любую другую, иначе говоря, субботу шальную и ласковую, низкоросленькую и добродушную, порочную и печальную. Ужасные прилагательные, они мне не по душе, мне к ним трудно приладиться, но я их в конце концов всегда принимаю как прощальный жест. Я и мой мотоцикл, мы прорываемся сквозь эти огни, эти христианские приготовления, эти беспочвенные ожидания, и выезжаем на Большой проспект, пока еще пустой, ведущий к стадиону, и останавливаемся под арками, но подумай, как занятно, ты только вникни: когда мы останавливаемся, я чувствую под ногами нечто такое, словно мир продолжает движение, как оно и происходит на самом деле, надеюсь, ты это знаешь, Земля движется под моими ногами, под колесами мотоцикла, и на миг, на малую долю секунды, мне кажется, что не так уж и важно, встречу я тебя или нет, может, ты уже ушел со своими приятелями, отправился куда-то, чтобы напиться, или на автостанцию, откуда автобус увезет тебя в твой город. Но ощущение потерянности, словно меня натрахивает ангел, который вроде бы и не входит в меня, но на самом деле пропарывает до самых кишок, это ощущение длится недолго, и как раз пока я сомневаюсь, пока обалдело размышляю над своим ощущением, открываются решетчатые ворота и люди начинают выходить со стадиона, стая стервятников, стая воронов.