Ночь. И я не знаю, куда иду – к Лидусе… или уже от Лидуси топаю к себе домой?.. Стариковская (и плюс усталая) голова ночью устроена невнятно. Но ведь я иду от дачи к даче, значит, разберусь. Главный ориентир – наша речушка.

С той стороны речушки, держась друг друга, расположились дачами наши состоятельные люди – у нас их зовут «средненькими». (Словцо «богатые», «богатенькие» все еще провокативно. Не надо нам его. Пока что.) Эти «средненькие» очень быстро разобрали спуски к реке. Их аккуратные и надежные (и прозрачные глазу) строгие заборы сбегают прямо в воду. Чудо! (Со временем речка, она небольшая, отойдет к ним.) Речушка – это будущий их законный страж.

По эту сторону речки разномастная голытьба. Когда пробил день послабления (а в нем, в этом дне, – час дележа), из Москвы хлынули толпы, с тем чтобы окружающую землю приватизировать – захватывать, брать, покупать. Хватали кусок за куском, где умоляя, а где угрожая и беря одряхлевшее начальство силой… Главное – прихватить землицы. А там кое-как слепил из досок сарайчик, вот и дача!.. А уж потом связаться с какой-нибудь воровской стройкой. И строить, и строить дальше, по возможности, обворовывая вора. Так что и голытьбе кое-что перепало. Хоть разок в жизни! Сарынь на кичку.

Иду вдоль темных ночных дач… Ага, Мироновы… Уклеевы… И ведь у них тоже (как и у Олежки) некая избыточная надежда на лето – у всех нас! Почти готовая национальная идея. Лето, лето! Дайте прожить лето!.. И в самом языке русском не говорят, не спрашивают, сколько ты годов прожил? Сколько лет… Остальное не в счет.

Так что и «средненькие», и голытьба живут ожиданием тепла, жары и дачного лета. (Поездки-набеги в Турцию или куда там еще – это просто так… десерт… клубника. Основная еда жизни – лето и дача.) Когда наш прозябший люд однажды взвыл, возопил, мол, что ж за жизнь у нас такая! Что ж это за никак не кончающаяся чертова холодрыга?!. Почему это никому в мире, кроме нас, не надо таких теплых стен в доме и такой теплой, такой разномастной одежды?.. Что ж это за доля?!. Когда огляделись и взвыли по-настоящему, в голос, Бог сжалился и не без щедрости дал русским дачу. Дача – от слова дать.

Ну, да, да, голытьба порезвилась – помню! – эти сотки, эти огрызки гектара расхватывали кусками. Бери, бери, и главное – тут же лепи ограду! Если нет доски на забор, нет штакетника, сойдет горбыль. Родной горбылек, гнило-березовый еще никого не подвел – ну, да, да, некрасив, неказист, зато с виду беден и вечен. Не без разборок, конечно. Не без стычек. Но гражданская мини-война не случилась. Ревность разве что перешла во взаимное соседское толканье локтями. Ну, а как не потолкаться острым локотком? Ты у меня оттяпал прихваченной земли, а когда ты вернулся из Москвы с выправленными документами на вечное пользование, я у тебя сарайчик сжег. Пожег, как выражались раньше. Но ведь у тебя вон сколько теперь земли.

Надо признать, оживились. Во всяком случае, зашевелились. Еще и гостей из Москвы зовут. Чуть что: гости! валяй ко мне в гости!.. Сизые дымки шашлыков плывут то там, то здесь. Поддатые (хорошо поддатые) голоса за каждым забором. Счастье! Гости уже устали. Но хозяева все не могут уняться. Они всё показывают и показывают уголки своих владений. Они зовут всех потрудиться на земле. Сгоняют гостей к своим грядкам. Один из гостей был китаец. (Я углядел его через забор.) Он даже покривился лицом, когда его подогнали к грядке с луком. И быстро-быстро слинял в дом. Сначала сплюнув в мою сторону… Дело веселое! «Средненькие» на своих участках изводят лес – ради сада. Голытьба изводит сад – ради клубники. Правду сказать, есть и общая у всех нас любовь – цветы. У голытьбы на продажу, у «средненьких» для души.

Я тоже молодец – надумал грядками завлечь Олежку. Мол, труд лечит!.. Я сколько-то надеялся и на его Лариску. Но розовощекая дура на улице так нагло смотрела на меня. Еще и хихикнула. (Словно бы это я ночью дал маху.) Но у них уже всё обрублено. Я понял. Каждый из них уже сбросил другого со счетов. Уже точка. И я прямо Олежке сказал: забудь, мол, пока Лариску, а присмотрись-ка лучше, как людишки копошатся за заборами – копают сердяги, строят, оживились земляные работы. Я же видел, что рытые ямы и запах черной землицы его волнует.

– Дед, отстань. Меня от этого ломает.

Из всех земляных работ его заинтересовали лишь эти выемки возле моих яблонь. И то на пять минут. Эти бессмысленные труды бездомной норной собаки.

Я не сдержался:

– Что за идиотское слово «ломает»!

Он спокойно поставил точку:

– Дед. От твоих неидиотских слов меня ломает еще больше.

Он днем тихий. Зато всю ночь бывший солдатик мотает башкой, ночь напролет!.. Это я рассказываю Лидусе про своего Олежку. Одеваюсь, ну и заодно рассказываю.

– Ничего, – откликается Лидуся. – Время лечит. Вре-е-емя.

Молодая, а, кроме затертой, беззубой бабушкиной реплики, выжать из себя сейчас ничего не может.

– Ты бы нашла ему другую подружку. Позаковыристей.

– Это какую?

– Чтоб повеселее. Чтоб с сумасшедшинкой.

– Вре-е-емя, – зевает Лидуся, не договаривая.

Ночных сил у Лидуси хватает уже только на одно повторяющееся слово. Свидание окончено. И она имеет, наконец, право хотеть спать. Мертвецки спать. Уж она-то головой трясти не станет.

Но как ни устала, до дверей все-таки меня проводит. Нагая. Белеющая во тьме.

А я уже за калиткой, иду к себе. Иду поселком. Обычный мой путь под ночной луной.

Мой домишко тих. К Олежке в комнату не заглядываю… Мне и мимоходом все слышно. «Шорк-шорк!.. Шорк-шорк!..» – крепко работает, мотается на подушке солдатская башка. Время лечит?.. Посмотрим… Задергиваю занавеску. Не нужна луна. (Сегодня уже не нужна.) Луна меж тем разыгралась на небе. Так и плещет вкрадчивым светом!

– Это норная собака, дед. Сто процентов, что собака… Лапы… Лапы ее видишь?

Я уже и сам сообразил, что собака. Выемки (новые, свежие) слишком плоские. На крота совсем не похоже. А лис здесь нет давным-давно.

– Может, капкан?.. Есть у тебя капкан, дед?

– Зачем он мне.

Я тихо-тихо разогреваю наш разговор. Втягиваю Олежку. А сам вроде как заглядываю в ямы с серьезностью озабоченного хозяина.

– А не избавишься, дед, иначе. У нас была такая. Роет, как сумасшедшая. Видел ты японские заводные игрушки? Точь-в-точь та наша собачонка – рыла с бешеной скоростью. Не то что твой смешной садик – зигзаги сорокаметровых окопов портила!

– Не может быть.

– Может. Быстро-быстро сгрызала лапами, уродовала окопный угол. Со стороны наших спин… Как желобы. Как специальный к нам водослив… В одном месте, в другом. А ночью дождь и – получи, дарагой, – пол-окопа воды.

Еще ему вопрос…

– Каждую ночь, что ли, рыла?

– Каждую!.. Мы злились, гоняли ее пинками. А куда собаку выгонишь, если у нее ничего, кроме нашего окопа и наших объедков, нет?.. Гнали пинками. Пришлось стрелять. Чичи стояли напротив нас. У двух скал… И тоже стреляли. Собака их окопчики тоже изрыла. После дождя всё и там, и тут пообвалилось… Представляешь, дед, меж их скалами и нашими окопами мечется по траве собачонка. Какой-то там терьер. Не помню… Маленькая паршивенькая собачонка.