Пацана в земле, в земляной ямке, как я понимаю, перестает болтать и крутить. Его расслабляет… Пацан закрывает глаза… Постель… Приехали… В трусах и в майке… С налипшей на тело землей… Он на миг-два уверен, что он в изначальной женской утробе, хотя он – в утробе земляной. Не он один таков. Наш общий путь – из той утробы в эту. И на привалах этого долгого пути нам нужен легкий самообман. (На миг-два нам нужен покой. И вот почему мы дорожим этой позой – имитируем попадание в утробу.)

Теперь почти каждую ночь. Особенно, если лунная. Теперь я легко отслеживаю, когда пацан среди ночи встает. (Я прислушиваюсь… Сквозь дрему. Стариковский сон чуток.) Сначала слышу, как он шоркает головой на подушке. Всё сильнее дергает башкой, как на отрыв… Спит не спит… Затем встал, идет в сад, и там, возле яблонь, быстро-быстро, по-собачьи, зарывается в землю. Чаще в готовую, вчерашнюю выемку. Неглубоко, на половину тела. (Иногда я вижу его уже сразу в ночном саду. Слежу какое-то время. Через темное окно.) Зарылся. Лежит… Славно зарылся! Настолько славно запрятался, что чужая пуля не найдет его тела, а чужой нож глотки. Удивительно. Здесь, в земле, он отсыпается, не дергая башкой. Пацан спит по-настоящему. Как каменная голова. Он даже сопит… В сладкой утробе… Я дал ему поспать. (Сорок – сорок пять минут. Урок.) Я поглядывал на часы. А потом я ушел. Будь что будет. Мне не обязательно его поднимать. Он сам. На бледном рассвете (еще до солнца) он сам отряхивается от земли… от травинок… Встал. И, как лунатик, тихим, плывущим шагом возвращается в постель – досыпать ночь.

Днями он вроде бы оживает… С местными парнями более или менее контачит. Надо мной посмеивается. Грубит. Дерзит… В магазинчик ходит. Но всё при свете дня. А ночь – это ночь… Вчера, когда я вернулся от Лидуси, пацан уже был в утробе. Я шуршал ногами по траве – рядом, – я ходил кругами, как ходят вокруг застарелой беды.

Но эти сорок – сорок пять минут я не всегда выдерживаю. Я за него боюсь. Земля прохладна. Каково тебе, загнанный в землю солдатик?.. Я подхожу и помогаю ему выбраться из ямы, из утробы. Но не кричу, конечно, в сонной стариковской злости и не бужу. Иногда он встать не в силах, и тогда кое-как, но подымаю, сам кряхтя и трясясь, на подгибающихся, подламывающихся ногах, – и веду его, тяжелого, до постели.

Но тяжесть чугунного тела как-никак терпима, снести можно – тяжесть самой беды мне куда тяжелее!.. Я не знаю, как быть. Я боюсь за его почки. (Земля холодает. Воздух теряет летний настой.) Боюсь за спину, за его поясничные позвонки.

Устроил на постель, стою какое-то время возле и тяжело дышу. (Я даже не отряхнул его. Не до этого.) Стою и пошатываюсь. Я, собственно, и думать уже не думаю – о чем тут думать?!. При мне, в моем домишке оказался отвоевавший, отстрелявший свое пацан. Неустроенный, с поехавшей крышей, контуженый пацан, который мне не нужен. И который мне непосилен. Но который мой. Но который родной.

Как я это вынесу и выдержу? «Шорк-шорк!.. Шорк-шорк!..» Ага. Задергалась, заметалась на подушке его голова. Заработала (уже до утра) солдатская шея.

В полутьме я вижу пятно его лица. Вижу и не вижу. (И думаю о покойной моей матери. Почему я думаю о ней, когда смотрю на него спящего? Я помню мамину гримаску досады. Гримаску ее хорошо, отлично помню… А вот улыбку ее время стерло.)

Конечно, у Белого Халата много слов. Еще и еще он впаривает мне про классический «сатириаз». Который уже в шаге от меня!.. Что я «сатирмэн». Что я лунный старик… И даже с прямолинейной невежливостью проскользнуло «старикашка-сатир». Под старость, мол, такое бывает. (Если сейчас же не подлечиться!.. Крыша едет… Ах, ах! Опасно!..) Да пусть его болтает… Работает!.. Врач вправе перетасовывать свои ученые слова. Но я вправе им не поддаться… Жизнь – это капитал. Я ее прожил… Могу себе позволить мягкий, тихий распад.

Белый Халат, конечно, спокоен и нацеленно внушает пациенту хотя и разжиженный, но стойкий страх. Аура страха. Пациент сидит… Замер… С врачом пациент, так уж повелось, – по разные стороны стола. Совсем по разные!.. На стенах диаграммы… Картинки… Даже живопись… Все, чтобы произвести побольше этого разжиженного вежливостью стойкого страха. Но пациент – это я. И я подшептываю себе, что я всего лишь неадекватен. И что мой случай легкий. Легчайший!.. И меня не загипнотизировать картинками на стенах.

Однако как воинственно мне сейчас думается, сидя в его кабинете! Сидя напротив Белого Халата… Я, мол, в эти минуты держу грандиозную оборону… Тысячи и десятки тысяч стариков, сидящие в кабинетах и обмирающие сейчас от страха. Бедняги!.. Я за всех нас! Надо держаться… Мы – люди. Надо биться за свое сознание. На нашем бесконечно растянувшемся фронте… Держаться, потому что борьба… И пусть врачи когда-нибудь скажут – этот Петр Петрович Алабин был всего лишь старикашка, но зато какой!

– И последний на сегодня вопрос, Петр Петрович… Начало… С чего и как – конкретно – у вас началось?

Он меня выспрашивал уже третий день.

– Что началось? (Я вдруг становился тупым. Устал…)

– То, о чем мы с вами говорим.

А я едва не переспросил – да, да… ясно… так о чем мы?

– То, о чем мы с вами говорим третий день. Ночные вылазки… То самое, Петр Петрович, ради чего вы сюда к нам пришли.

Я промолчал… Я?.. Ради чего?.. Но я же не больной. Мой случай, вы, доктор, сами эти слова сказали, легчайший… И если честно, я пришел сюда, к вам (в отделение психологии и психиатрии), из несколько запоздалого стариковского любопытства. Из любопытства… Ну и чтобы на людях немного побыть. Старику с людьми хочется!

Ну и чтобы немного в себе покопаться. Порассуждать о том о сем. (Отчасти из простой предосторожности.)

Голос врача Недоплёсова стал чуть жестче:

– То самое, боясь чего вы сюда пришли. С чего и как началось?

Я непонятно от чего… от усталости… завилял:

– Не помню.

Он засмеялся:

– Замкнулись?.. Понимаю, Петр Петрович… Первый стариковский соблазн… Первый! Это все равно как психиатру спрашивать женщину о первом мужчине… Вроде бы она все помнит, все знает. А слова у нее не идут… Парадоксальный и в то же время очень обычный факт ступора!

И ведь действительно слова из меня не шли. И действительно я словно бы плохо помнил.

– А все-таки, Петр Петрович, натужьтесь… Какие-нибудь подробности. Любой пустяк… Поймите: первый ваш опыт несет в себе мощную, даже сверхмощную концентрацию знания о вашей личности. Закодированного знания. Которое ни вы, ни я так сразу не выловим и не угадаем… Но если постепенно… Пошагово…

Разумеется, психолог-психиатр умел дожимать пациента. Пусть дожимает… Кто-то где-то об этом Недоплёсове говорил… Хвалил по телевизору. Советовал… А потом мой внучатый племянник Олежка (а точнее, полоумный приятель моего Олежки) рылся в Интернете. И нарыл – тоже совпадение, случайно – именно этого элитарного врачишку.