Мухаммедом II и его преемниками против других итальянских государств. Атам, где это не происходило, каждое допускало такую возможность для другого — и это было еще не худшим; так, например, венецианцы обвиняли наследника неаполитанского престола Альфонса в том, что он послал людей, которым предписал отравить цистерны Венеции[175]. Что такой преступник, как Сиджизмондо Малатеста может позвать турок в Италию, считали вполне возможным[176]. Но и неаполитанские арагонцы, у которых Мухаммед, как будто подстрекаемый другими итальянскими правительствами[177], в один прекрасный день отнял Отранто, натравили вслед за тем султана Баязета II{122} на Венецию[178]. То же совершил Лодовико Моро. «Кровь убитых и стенания плененных турками взывают к Богу об отмщении!» — пишет государственный летописец. В Венеции, где все становилось известным, было также известно и то, что Джованни Сфорца, князь Песаро, двоюродный брат Моро, предоставил приют едущим в Милан турецким послам[179].

Наиболее достойные папы XV в., Николай V{123} и Пий II, умерли в состоянии глубокой скорби из-за сближения итальянских государств с турками; Пий II скончался во время приготовлений к крестовому походу, который он даже предполагал возглавить; их преемники же растратили собранные всем христианским миром «турецкие деньги» и осквернили основанное на этом отпущение грехов ради денежной спекуляции в своих интересах[180]. Иннокентий VIII соглашается стать тюремщиком бежавшего принца Джема за обещанную ежегодную плату его брата Баязета II, а Александр VI поддерживает в Константинополе мероприятия Лодовико Моро, направленные на подготовку турецкого вторжения в Венецию (1498 г.), в ответ на что она грозит ему созывом собора[181]. Таким образом, очевидно, что пресловутый союз Франциска I с Сулейманом II{124} не был чем-то новым и неслыханным.

Впрочем, в ряде случаев и население не видело в переходе под власть турок чего-то особенно страшного. Даже если подданные только угрожали этим угнетающим их правительствам, это служит признаком привычности этой мысли. Уже в 1480 г. Баттиста Мантовано{125} дает ясно понять, что большинство жителей Адриатического побережья имеют в виду нечто подобное и что в частности Анкона этого желает[182]. Когда Лев X очень угнетал Романью, делегат Равенны сказал в лицо его легату, кардиналу Джулио Медичи следующее: «Ваше преосвященство, светлейшая республика Венеция не хочет нас принять, чтобы не ссориться с церковью, но если в Рагузу придут турки, мы подчинимся им»[183].

При начавшемся уже тогда подчинении Италии испанцам то, что страна была защищена по крайней мере от варварства, которое явилось бы следствием господства турок, может служить сомнительным, хотя и не лишенным основания утешением[184]. Своими силами Италия не могла бы избежать такой судьбы. Если после всего допустимо сказать что-либо хорошее о тогдашнем государственном управлении в Италии, то это может относиться лишь к объективному, непредубежденному отношению к таким вопросам, которые еще не были омрачены страхом, страстью или злобой.

Здесь не было ленной системы в понимании северных народов с искусственно обоснованными правами, и власть, которой каждый обладал, он обладал (как правило), по крайней мере фактически, полностью. Здесь нет дворянской свиты, которая поддерживает в правителе абстрактное понятие чести со всеми его странными следствиями; правители и советники Италии едины в том, что действовать надлежит только исходя из положения вещей и поставленной цели. По отношению к используемым людям, по отношению к союзникам, каково бы ни было их происхождение, не проявляется кастовое высокомерие, которое могло бы отвратить кого-нибудь, и в завершение всего сословие кондотьеров, где происхождение вообще не имеет никакого значения, достаточно свидетельствует о характере фактической силы. И наконец, правители в качестве образованных деспотов знают собственную страну и страны соседей несравненно лучше, чем их современники на севере, и вычисляют до мельчайших деталей способность к действиям друзей и врагов как в экономическом, так и в моральном отношении; они проявляют себя, несмотря на серьезные ошибки, как прирожденные статистики.

* * *

С такими людьми можно было вести переговоры, можно было надеяться определить их поведение посредством действительных оснований. Когда великий Альфонс Неаполитанский был взят в плен Филиппо Мария Висконти (1434 г.), он сумел убедить того, что господство над Неаполем дома Анжу вместо его господства сделает французов господами Италии, и Филиппо отпустил его без выкупа, заключив с ним союз[185]. Вряд ли так поступил бы какой-либо правитель северных стран, и уж, конечно, никто из тех, чья моральность в целом была бы тождественна моральности Висконти. Полное доверие к силе фактических оснований доказывает и знаменитое посещение Лоренцо Великолепным — к полному недоумению флорентийцев — вероломного Ферранте в Неаполе, который не мог не испытывать искушения захватить его в плен; этому не препятствовали и его моральные качества[186]. Все дело было в том, что захватить в плен могущественного правителя, а затем его освободить живым после получения от него ряда подписей и нанесения ему других оскорблений, как и поступил Карл Смелый с Людовиком XI в Перонне, представлялось итальянцам просто глупостью[187]; поэтому возвращения Лоренцо надо было либо вообще не ждать, либо ждать его, увенчанного славой. В это время применялось, особенно венецианскими послами, такое искусство политического убеждения, о котором по ту сторону Альп получили понятие лишь благодаря итальянцам; о нем не следует судить по официальным речам, ибо они относятся к гуманистической школьной риторике. Конечно, в дипломатической практике не было также недостатка в грубости и наивности[188], несмотря на очень развитый в общем этикет. Едва ли не трогательным предстает нам Макиавелли в своих «Legazioni» («Посольства»). Недостаточно осведомленный, не обладающий необходимыми полномочиями, воспринимаемый как подчиненный агент, он не теряет своего свободного высокого дара наблюдения и удовольствия от сообщений, основанных на непосредственных данных. — [Да и вообще Италия была и остается преимущественно страной политических «Инструкций» и «Донесений». Разумеется, ловко вести переговоры умели и в других державах, однако только здесь мы обладаем многочисленными историческими памятниками, относящимися уже к столь ранней эпохе. Уже большое донесение, отосящееся к последним неделям жизни напуганного Ферранте Неаполитанского (17 января 1494 г.), написанное рукой Понтано в адрес кабинета Александра VI, дает живейшее представление об этом роде государственных документов, а ведь оно доводится до нашего сведения лишь мимоходом, как одно из целого ряда донесений Понтано[189]. Как же много равных ему по значению и живости документов завершавшегося XV и начинавшегося XVI в. может быть еще скрыто от нас, — уж не говоря о более поздних эпохах дипломатии!] Об изучении