Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я не хочу этого слушать…
— Однако слушаете… Это еще не все! Потом мы его едим! Один большой такой хлебный человечек (он же Богочеловек), и мы его кусаем… вот…
— Только не надо становиться на четвереньки. Козленочком станешь. Или собачкой.
— Ягненочком… Конечно, ягненочком. Священником, да. Я стану священником. Я тоже хочу вот это вот все делать!
Он теперь колотил по асфальту кулаком, расплющивая зачем-то невидимые церковки.
— Но если ко мне придет молодая дура, вот вроде вас, и скажет: «Что делать, батюшка, у меня во время молитвы пучит живот…», — я не знаю, честное слово, не знаю, что ей ответить. Лучше бы она была шлюхой.
— Так у вас от причастия пучит живот?
— Идиотка!
— А вы-то в Бога верите?
— Я пока его жру… на то я жрец.
— Меня жрать надо.
— Пошла ты!
— Простите…
— То-то же… Нет, это вы меня простите. Я болен. Но — вот, видите — я могу взять… ну хоть этот ржавый гвоздь… вот… и проковырять дырочку в собственной ладони…
— Что вы делаете! Не надо!
— Рана от гвоздя… У Христа их было четыре. Могу и на второй руке…
— Хватит.
— …и у меня не будет заражения крови. Боитесь? Можете воткнуть палец в эту дырочку.
— Не могу. Это слишком похоже на половой акт.
— Ого! Апостол Фома, вероятно, очень бы обиделся. Это скорее напоминает рыбку на крючке.
— Вы, кажется, совсем успокоились? Я могу идти?
— О, она была такой поэтически рассеянной, погруженной в себя до таких пределов, что однажды в гостях помочилась в биде вместо унитаза.
— Че-го-о-о?
— Так. Это что-то вроде такого образного хода в эстетике Божественного Творения.
— Не слишком ли много унитазов в вашей эстетике?
— Это не моя эстетика. Я только священнослужитель.
— Это все кощунство.
— Ничего. Кощунство — тоже литературный прием.
— Что же мне делать?
— Креститься надо, крошка.
— Может, я крещеная?
— Вот только не заливай!
— Бред какой-то!
— А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие.
— Это все в рамках Божественной эстетики?
— Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету.
— Почему?
— Нельзя курить.
— Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя?
— Нельзя. Кто курит, общается с демонами.
— Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник.
— Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости.
— Ну, не всем же…
— Всем!..
— Так просто? Съел свое причастие — и вперед?
— Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, — со-художник.
— Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.
— Очень жаль.
— Вы против занятий искусством?
— Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает.
— Вот оно как!
— А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы или нет — отчаяние неверующей души.
— Скажите! А если художник верующий?
— Верующий не может быть художником. Только иконописцем.
. — А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?
— На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.
— Это вы говорите как будущий священник?
— Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?
— Там.
Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера уже почти весь растаял. Подожди… Какую-то гадость он сказал вчера… А, про биде… Да, интересно — все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель… Зато ты коллекционер.
…И — можешь смеяться — я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.
— Что, сегодня Пасха? — спросила я у смотрительницы.
Она меня вот так вот смерила взглядом.
— Великий четверток.
— Меня никто не спрашивал?
— Спрашивал. Вон сидит.
— Вы ко мне?
— Guten Tag. Здравствуйте.
— Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.
— Тогда я буду говорить по-русски.
— Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.
— Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть…
— Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?
— Нет… Посмотреть вас.
Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.
— Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская… почему здесь есть так много говна?
— Где — здесь?
— В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?
— Вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?
— Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет…
— Вы художник?
— Нет, я дилетант. Но я пишу картины.
— Очень мило.
— Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?
— Фу. Я красивая женщина, mein Herr.
— Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.
— Это автопортрет.
— Вы себя не любите?
— Люблю.
Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.
— Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему…
— Почему-почему… Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?