— Не ясно.

— В таком случае, я ничем не могу вам помочь.

— Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.

— Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.

— Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?

— Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.

— Вы женщина.

— Мне это известно.

— Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?

— Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.

— Вы?

— Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом о стенку и обделался от страха.

— Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?

— Какой еще выход, если стенка. Да ради бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки… И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?

— Я не хороша понимаю, вы говорите быстро.

— Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте, пожалуйста, в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивнее цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы — смотрите, не нравятся — убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок — все!

— Почему вы кричите? Я вас обидел?

— Вы мне всю душу вымотали!

— Как?

— Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками — вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне, что ли, заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли?

— Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня.

— Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту!

Тут немец рассмеялся.

— Вы сегодня пили вино? Я никогда не слышал, чтобы в России так говорили с иностранцами.

— А вам нравится? Тогда купите, купите у меня картинку на память… Да нет, я вам подарю! Какая самая противная? Забирайте и проваливайте.

— А разве можно взять картину с выставки?

— Это мое дело. Я как-нибудь улажу, только чтобы вашего немецкого духу тут больше не было.

— Я плохо понимаю. Только я всегда думал, что женщины — последний оплот морали, и они есть красота и тайна.

— Грязный фашист! Если ты не исчезнешь отсюда через секунду, я позвоню, куда следует, и скажу, что здесь германский шпион.

— Я только… Я хотел сказать — будьте моей женой.

— Что?!

— Нет, не отвечайте, я приду еще. Вот моя карточка. Auf Wiedersehen.

— Чао!

Да, дорогой, позабавила я этого немца в Великий четверг накануне Страстной пятницы. Ты обрати внимание, как мило отождествились в нашей беседе дерьмо с искусством вообще.

Я подошла к тому автопортрету и потерлась носом о свою нарисованную руку. Потом обернулась. Ну конечно же, попик был уже здесь.

— А, попик…

— Здравствуйте. Что вы сказали?

— Что я сказала? Я тоже сказала «здравствуйте». Здравствуйте.

Я низко поклонилась, коснувшись пола обеими руками, как на утренней зарядке.

— Вы сегодня не в настроении?

— Напротив. Как раз нормально. Как животик?

— А кто вы, собственно, чтобы расспрашивать про животик?

— А вам какая картина понравилась?

— Мне не нравятся ваши картины.

— А что это вам не нравятся мои картины? Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности, по-моему, сойдет.

— Вы что, выходите замуж за этого немца?

— А вы подслушивали?

— Вы уедете в какую-нибудь Баварию, он будет трескать сосиски и пить пиво, а вы будете рисовать свои картины. И будут у вас розовые дочки.

— А что вам не нравится? Киндер или кирхе?

— Да нет, все в порядке.

— Вы можете здесь предложить мне то же самое?

— А что вы мучаетесь?

— Я разве мучаюсь?

— И другим морочите голову.

— Я?

— Вы делаете так, что от ваших картин вот здесь ощущается дискомфорт.

— Это у вас опять животик?

— Нет, это немножко ниже.

— Мыться надо чаще, и не будет дискомфорта.

— Слишком часто мыться — тоже своего рода нарушение поста.

— Ах, Великий пост…

— Да, сегодня Великий четверг.

— Что это за Великий четверг?

— Тайная вечеря.

— Да, помню: вот, возьмите и ешьте меня, пейте кровь мою, богоеды несчастные.

— Не смейте!

— Вы же сами говорили, что обряды дурацкие.

— Я могу так говорить, но не вы.

— Вернемся к моим картинам. Чем вы недовольны? Где-то у вас от них чешется, да?

— Я собираюсь с вами серьезно говорить.

— Без понта?

— Вы верите в Бога?

— Вы уже спрашивали.

— Нет, вы не верите. Я тоже долго думал, что верю, пока не понял, что надо не просто предполагать, как это вы делаете, а знать и видеть.

— И вы видели?

— Я видел.

— Что?

— Литургическую жертву. Это было как раз в Великий четверг. Иконостас сделался прозрачным, и я видел, как священник заклал младенца и вынес прихожанам разрубленное на кусочки тело. Я причастился Святых Таин в первый раз.

— А откуда младенец? А, это был хлебный человечек….

— Вы знаете, что такое умная молитва?

— А так вы глупо молитесь?

— Не шутите.

— Знаю, это… как его… исихизм.

— Вы хотите сказать — исихазм.

— Да знаю я, что такое умная молитва, и читала всякие книги, вроде «Добротолюбия».

— Врете.

— Ну и что?

— А я читал разные книги, и, между прочим, несколько раз перечел житие Св. Серафима Саровского.

— Ну и что?

— Когда начинается серьезная духовная работа, бесы тоже как бы действуют более серьезно и нагло. Так вот, когда он (Св. Серафим) совершал свой знаменитый многолетний подвиг молчания, в один прекрасный момент его стал мучить соблазн мысленной брани. Представляете, человек хочет молиться, а ему лезут в голову всякие непристойности.