будет вовсе — не каждому дано. Но идея мне дорога, от нее мне не отстать. И, что ни было, к своему делу, к строительству я вернусь.

— Теперь я ничего не знаю, — тихо сказала Беловодская. Она сидела на краю топчана, безвольно опустив руки. — На войне понятно — убивать врага. Остальное — подсобное. И с медициной у меня теперь неладно. Не только потому, что не успела получить диплом. Главное — нет у меня этой самой… идеи. Отец мой — от него и я — не считал хирургию всесильной. Он говорил: нож хирурга — крайнее средство. Иногда необходимое, но не универсальное. Я хотела быть терапевтом, детским врачом. А вот… На войне нужны хирурги. В первую очередь. Понимаете? Теперь я ни врач, ни солдат…

— Война. Ну и что теперь? — с внезапным раздражением спросил Костромин. — Война — это еще не конец света. Она пройдет, война. А врачи, всякие и детские, останутся…

В дверь постучали, вошел связной. Он доложил, что переводчик прибыл.

— Идемте, товарищ Беловодская, — сказал Костромин. — Вам все же придется еще посмотреть пленного. Впрочем…

— Нет, нет, я пойду, — заторопилась она, надевая шинель.

Когда они вошли в штабную землянку, переводчик в чине лейтенанта, молодой, курчавый, сидел в шинели за столом и стукал карандашом по листу бумаги. На листе не было записано ни слова. Напротив неподвижно сидел пленный. Поздоровавшись с вошедшими, щеголеватый переводчик рассеянно взглянул на потолок, поморщился и встал со стула.

— Вы командир части? — спросил он Костромина.

— Да.

— Так вот. Пленный отказался отвечать на вопросы. Ссылается на то, что ранен. Как быть?

Костромин взглянул на переводчика, уловил на его гладком лице чуть приметное выражение превосходства, приобретаемого невысокими чинами, которые по роду службы постоянно соприкасаются с большим начальством, и почему-то развеселился.

— А зачем мне думать — как быть? — улыбнулся Костромин. — Пленный теперь ваш и делайте с ним что хотите.

Переводчик нахмурился, запросил по телефону Двенадцатого. Обрадованный, закивал головой.

— Да, да, слушаюсь. Минуточку, товарищ Двенадцатый. — И опять к Костромину: — Как вы полагаете, пленный может дойти до машины?

Костромин кивнул Беловодской, стоявшей у двери, сказал переводчику:

— Полагаю, пленному ни черта не поделается. Дойдет хоть до Сахалина.

Переводчик сказал в трубку:

— Да, да. Сейчас выходим. — Положил в сумку лист бумаги и карандаш.

Костромин спросил его:

— Охрана у вас есть?

— Да, три автоматчика.

— Хорошо. Вы поезжайте, а разведчики, доставившие «языка», отдохнут у нас. Утром придут, так и доложите.

Запищал телефон. Костромин с минуту послушал, сказал:

— Из штаба дивизии. Сообщают, поисковые группы нашли остальных трех разведчиков. Все прибыли в соседний полк.

Вошли дежурный по части и связной. Костромин приказал проводить гостей. Повернулся к Беловодской.

— Все. Можно идти спать. Связной вас проводит.

— А эти… Ведь сержант говорил, что в их группе было семь человек? — тихо спросила Беловодская.

— Эти? Видите ли, на нашем участке каждый куст, каждая кочка пристреляны…

Костромин, Беловодская и связной вышли из землянки. Ветер не стих. Траншеи были забиты снегом, рыхлые сугробы нависли на брустверах.

Пролезая по сугробам к своей землянке, Костромин несколько раз оглянулся в ту сторону, где в белесой мгле растаяли две фигуры — связного и Беловодской.

«Засыплет непременно. Полные сапоги набьет», — подумал Костромин с сожалением. Как будто набить снегу в сапоги — такое уж несчастье.

14

Замполит Шестаков врастал в жизнь дивизиона. А жизнь эта, хоть и настороженная, фронтовая, но пока все же без боев, определялась в сущности-то своей все теми же человеческими запросами. Пища, одежда, жилье. После этих первейших потребностей необходимы были духовная пища и воинское учение. Шестаков, у которого за плечами был жизненный опыт и навыки политработника, не видел для себя непреодолимых трудностей в деле налаживания солдатского быта и в руководстве духовной жизнью людей. Он вникал во все незаметно, без навязчивости. Он чаще советовал, чем приказывал, но советы эти, к глубокому удовлетворению замполита, воспринимались подчиненными как приказ и исполнялись охотно. Вероятно потому, что указания, даваемые в мягкой форме совета, резко выделялись на общем фоне приказов и оттого уже своей необычностью действовали сильнее. А может, Шестаков умел выбрать такой момент для разговора, когда человек сам нуждался в помощи, догадываясь, что делает он не то или не так, как надо.

И все же одна, пока непреодоленная трудность была. Это артиллерия. В гражданскую войну Шестаков знал пехотное оружие. Работая редактором, он разбирался в сельском хозяйстве. А вот теперь — артиллерия! Шестаков не хотел примириться с тем, что можно успешно руководить людьми, не зная их дела. И, выполняя свои непосредственные обязанности, он присматривался, не стесняясь, спрашивал подчиненных, чтоб хоть в общих чертах знать, что они делают.

И кое-чему он научился. Бывая на занятиях орудийных расчетов, он постиг устройство панорамы и наводку орудия в цель. На наблюдательных пунктах командиров батарей он понял устройство приборов, в общем-то совсем не сложных. С наступлением весны орудия по одному стали разбирать: переводили на летнюю смазку, проверяли противооткатные приспособления. И тут многое можно было понять — наглядно. Но когда Шестаков стал читать Боевой устав артиллерии, вот тут — стоп! Здесь, как в математике, непонятно одно — непонятно и другое. «В общем» — тут нельзя, надо знать точно. Но все равно, отрывая время от сна и отдыха, между делом, Шестаков читал и перечитывал. Все темные места в уставе помечал жирно, страницы закладывал бумажками. Ведь если представится случай, надо попросить у командира дивизиона разъяснений быстро, а не водить пальцем по параграфам.

И такой случай представился. Шестаков только что поужинал, когда к нему в землянку пришел Костромин. Шестаков обрадовался. Уступил гостю табуретку у стола, сам сел на край топчана. Ни разу еще Костромин не заходил просто так, без дела. И Шестаков спросил немного встревоженно:

— Дело какое, Сергей Александрович?

Костромин широким взмахом руки снял фуражку, бросил ее на топчан и рассмеялся:

— Ха! Да что мы не люди, что ли, черт побери! Все дело да дело. А просто покалякать и нельзя? Шел мимо, зашел проведать.

— Спасибо.

И действительно, Костромин заговорил о погоде. Весна затянулась, воды, видимо, будет много, дороги развезет. Грачи уже недели две как прилетели, а тепла настоящего все нет. И как-то устаешь весной больше, шинель тянет, как посторонний груз. Шестаков заверил, что тепло вот-вот будет — у него поясница поламывает.

Вот тебе и командир дивизиона, всегда занятый, всегда на бегу. Разговор-то получился, как у мужичков на завалинке. Тихо, мирно. И Шестаков поведал свою заботу:

— И все-таки есть у