– За дело, юная дева! Хотя я, вышепоименованный Ол'олин, настоящее дело минувшей ночью и проспал, как и все сегодняшнее бурное утро. Но не по моей вине, а сраженный наповал в неравной схватке с заглотившим меня с потрохами треклятым Змием – сущим врагом человечества и прочих разумных существ, с которым стойко борюсь ежедневно и неизменно побеждаю, а вероломный тать всегда крадет победу наутро. Потому остались на мою геройскую долю не дела, а так, суетные делишки, но и они требуют к себе нашего драгоценнейшего внимания как назойливые блохи. Ответствуй, дева, на вопрошание мое: кто смел тебя сглазить злой волей?

Его короткий толстый палец указывал на обожженную щеку. Допрашиваемая смолчала.

– Молчи себе, дева Радона! – смилостивился человечек. – Я сам с ним поговорю с глазу на глаз. Еще кто кого пересмотрит! Этот пострел сначала посмотрит, а потом только подумает. Вместо того, чтобы сначала подумать, на что ему смотреть! Это хорошо еще, вовремя опомнился, негодник! Мог бы и главу безвинную в единый миг счиркнуть. Уж поверь, я этого глазастого знаю как облупленного! Сия десница к нему еще бесштанному самолично не раз прикладывалась! И еще приложится, ежели не осторожится гневить! И длань сия порукой будет слову.

Победитель Змия предъявил моему уважительному взгляду крепкую, сероватую, массивную, как булыжник, шершавую ладонь. И привиделся мне в ней крохотный, в длинной кружевной рубашонке карапуз, косолапо споткнувшийся о булыжник и шлепнувшийся с маху на твердыню этой хладнокаменной длани. Захотелось отереть страдальцу брызнувшие слезки, которые он уже размазывал грязным кулачком по пухлым щечкам, погладить опушенную каштаново кудрявую головку. Ой, как все это трогательно… бр-р, как сентиментально!

– Узрела? То-то же! – Горные складки раздвинулись и сложились в улыбку, гном лукаво поблескивал на меня слюдяными глазками. – Оттаять тебе надобно, неразумная дева! Не нежеланная ты дщерь. Наоборот. Хранимая заботливо. – Угу, в рундуке с молью и лавандой от моли! – Не тешь себя обидой. Знай, востроглазый наш провидит дальше, чем ты способна ныне. Еще беспомощнее стал, поскольку уразумел сию беспомощность и немощность свою пред неизбежным. Да вознамерился и неизбежного избегнуть. Хвала ему за то! Да оттого и попридержал тебя в сторонке, как каменья. Иначе-то не может. Не обойти необходимость. А ты должна помочь, дева Радона. Простить сначала, а потом помочь. Уразумела? Вот за то и возопью я братину сию хмельного меда: за разуменье!

Ох, мудрено! Поди пойми вокруг-да-окольную вязь! Почувствовав себя на приеме у оракула, я осознала, как клиентам пифий тяжко. А оракул меж тем пошебуршал за пазухой да плеснул в горло добрым водопадом из неиссякаемой фляги.

– Не совсем уразумела. Чтоб совсем уж помочь, чтоб совсем уж не путаться под ногами – я должна совсем исчезнуть!

– Во! – Воздел палец в небеса повеселевший увлажненный гном. – Истину глаголешь, дева, сама не ведая того, что изрекла! Хо-хо! Должна исчезнуть! Теперь забудь реченное! Но вспомни, когда к тебе утрата возвратится, когда пройдешь сквозь глыбу, как сквозь воду, и когда… твой склеп из камня содрогнется покаянием! И длань сия порукой будет слову.

Я воззрилась на широкую сероватую ладонищу с навязчивым ощущением, что меня только что одурачили. Пока я тупо разглядывала массивную, как булыжник, лапу, что-то стремительно исчезало из сознания и я даже за хвост не успела поймать юркнувшие мысли. По случаю, а больше с досады на неотвязное ощущение, я, как заправская гадалка, попыталась «пролистать» странного человечка: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится…

Как оно и подозревалось, ничего у меня не вышло: ни тебе прошлого, ни тебе будущего, ни собственно настоящего, в точности как у фантома Альерга, которого я тоже как-то пытала, сочтя не распространяющимся на Привратника данное мастеру обещание не смотреть на него во веки веков. Мне стало не по себе, и я снова попыталась, уже посерьезнее, взяться за гномью действительность… Нет, не гном это. Похож, но…

Сизобородый вдруг тоненько расхихикался, покатился, судорожно хватаясь за бока, задрыгал ногами, словно я его защекотала русалкой:

– Ой, хи-хи, ой-ой-ой, хи-хи-хи! Хватит, хватит, хи-хи, довольно, нескромная дева! Щекотно! Уморишь старика! Ох, вопрошай, что возжелаешь, все отвечу, что ведаю! Хи-хи! Только не щекочи! И как догадалась, негодница?! Ничего не боюсь, кроме щекотки! Хватит, ох, мочи нет больше!

Такой вопрос у меня был. Издавна. Тот, на который некому ответить. Тот, который задавать не принято в приличном обществе. Старик разом замолчал, насупился непреклонным утесом, молвив однако:

– Только не это! Мне проще бросить пить, чем сказать тебе это. Можешь защекотать насмерть – не скажу!

Теперь тучкой насупилась я, обхватив колени и уткнув в них подбородок, и уставилась на пустынное, раскинувшееся от канавки до дальних башенок каменное озеро, подернутое рябью булыжников и поросшее пышными кочками подорожников. Над озером гордо реяли стрекозы, синим молниям подобны… А обещал козленочка голодной! Заветный ответ на заветный вопрос! Не щекотать же старика, в самом деле…

– Да и сама посуди, Радона дева, – забеспокоился кряжистый бородач. – И кто аз есмь, чтоб ответствовать на таковое?

Действительно – кто?

– Да и не можно тебе того ведать, дева Радона. И никому не можно по сю сторону мира. Ибо ответ на сей вопрос твой дается смертным исключительно посмертно. Да и тут каждый – сам себе ответ. Задай ину задачу, что старику речь посильно…

Я молчала, не получив ответа на главный, жизненно важный вопрос о смысле жизни. Об остальном уже не столь интересно спрашивать.

– Упрямая же ты девица, – вздохнул Ол'олин удрученно. – Что ж… Один вопрос за тобой, а за мной долженствующий ответ. А теперь к иному делу, не столько души, сколько праха земного касательного приступить надобно безотлагательно! Ежели ланиты твои не смочить моим чудодейственным зельем… И не питай надежды алчной, не изнутри! Изнутри я сам ныне за твое здоровье промочу горло так, что камни запляшут. Это уж моя злая доля – биться до дна за здоровье юных дев. Так вот, ежели сию язву так оставить – гнить будет до конца твоих дней. Изгложет. Ничем не возьмешь, не излечишь. Надобно протереть…

Ол'олин вытащил из кармана сомнительного вида тряпицу, когда-то стиранную прямо в болотной жиже, хмыкнул на нее, убедился, что чище не стала, приговорил: «В стирку!» Да и кинул небрежно через левое плечо. Тряпица взвилась парусом, осела серокрылой ночной бабочкой на мостовую и растаяла на сером же камне, оставив невнятный след. Бородач глянул в небо: не пойдет ли дождик подобрать след. Тот и не вздумал. Все еще утреннее небо, убрав с дороги все облачные помехи, еле-еле тащило упирающееся солнце, передвигая стрелку поближе к заветному обеденному времени. Ол'олин цыкнул на остатки бабочки, и те сами подобрали собственные следы, впитавшись в камень и сгинув напрочь.

– Хорошая идея, – восхитилась я. – А какая экономия на горничных!

Старик, что-то буркнув о ленивых школярах, вечно отлынивающих от трудовой повинности, и о нерадивых отцах, без содрогания кладущих агнцев под нож необходимости, выудил из бездонной пазухи фляжку поменьше, плеснул из нее в ладонь и, не успела я глазом моргнуть, щедро окатил мне лицо нещадным огнем.