– Мы устроим вечеринку в амбаре Мелиссы! – восклицала Спенсер.

– Отлично, – улыбнулась Эли.

Ханна отпрянула в ужасе. Похоже, она застряла в том дне, как герой старого фильма «День сурка»,[44] и ей суждено снова и снова переживать те события, пока она все не исправит, не убедит Эли в том, что ей грозит смертельная опасность. Но… когда Ханна последний раз была в этом воспоминании, Эли, приблизившись к ней, сказала, что с ней все хорошо. Да как же все хорошо? Ничего хорошего.

– Эли? – не унималась Ханна. – Что значит: с тобой все хорошо?

Эли не обращала на нее внимания. Она смотрела на Мелиссу, которая шла по двору Хастингсов, прилегающему к участку дома ДиЛаурентисов. Через руку Мелиссы была перекинута мантия выпускника.

– Эй, Мелисса! – воркующим голоском окликнула ее Эли. – Рада, что в Прагу едешь?

– Да кому она нужна?! – крикнула Ханна. – Ответь на мой вопрос!

– Ханна… заговорила? – охнул в отдалении чей-то голос.

Ханна склонила голову набок. Не похоже, чтобы этот голос принадлежал кому-то из ее подруг.

В соседнем дворе Мелисса уперла руку в бок.

– Конечно, рада.

– И Йен едет? – спросила Эли.

Резким движением Ханна заключила в ладони лицо Эли.

– Плевать на Йена, – с нажимом произнесла она. – Послушай меня, Эли!

– Кто такой Йен?

Далекий голос как будто доносился с противоположного конца длинного-предлинного туннеля. Голос Моны Вондервол. Ханна обвела взглядом двор Эли, но Моны нигде не увидела.

Эли, повернувшись к Ханне, раздраженно вздохнула.

– Уймись.

– Но ты в опасности, – с жаром произнесла Ханна.

– Тебе это только кажется. Так иногда бывает, – прошептала Эли.

– Это ты о чем? – в отчаянии спросила Ханна.

Она хотела взять Эли за руку, но пальцы ее сомкнулись вокруг пустоты, словно Эли была всего лишь изображением, спроецированным на экран.

– Что значит «кто»? – раздался вопрошающий голос Моны.

Ханна распахнула глаза. Яркий режущий свет ослепил ее. Она лежала на спине на неудобном матрасе. Вокруг нее стояли несколько человек – Мона, Лукас Битти, ее мама, отец.

Отец? Ханна попыталась нахмуриться, но мышцы лица сковала резкая боль.

– Ханна. – Подбородок Моны задрожал. – О боже. Ты… очнулась.

– Как ты себя чувствуешь, родная? – спросила мама. – Говорить можешь?

Ханна глянула на свои руки. По крайней мере, они были тонкие – не окорока. Потом она заметила, что из ее руки на внутреннем сгибе локтя торчит трубка, увидела громоздкую гипсовую повязку.

– В чем дело? – прохрипела Ханна, обведя взглядом пространство вокруг себя.

Представшая ее взору картина походила на театральную мизансцену. То место, где она только что была – на крыльце Эли, со своими давними лучшими подругами, – выглядело куда более реальным.

– Где Эли? – спросила она.

Родители Ханны обменялись встревоженными взглядами.

– Эли умерла, – тихо ответила мама Ханны.

– Не надо ее волновать. – Мужчина в белом халате, седовласый, с орлиным носом, появившись из-за шторы, остановился в ногах кровати. – Ханна? Меня зовут доктор Гейст. Как ты себя чувствуешь?

– Где я, черт возьми?! – требовательно спросила Ханна, в панике повышая голос.

Отец взял ее за руку.

– Ты попала в аварию. Мы все очень беспокоились за тебя.

Ханна переводила взгляд с одного лица на другое, потом посмотрела на хитроумные приспособления, прикрепленные к различным частям ее тела. Помимо капельницы, она обнаружила прибор, следивший за работой ее сердца, и трубку, по которой в нос ей поступал кислород. Ее бросало то в жар, то в холод; кожа зудела от страха и смятения.

– В аварию? – прошептала она.

– Тебя сбила машина, – объяснила мама. – У школы Роузвуда. Помнишь?

Больничные простыни липли к телу, словно кто-то измазал их в сырном соусе для начо[45]. Ханна рылась в воспоминаниях, но никакая авария не запечатлелась в сознании. До того, как она оказалась на крыльце Эли, ей принесли платье цвета шампанского от Zac Posen[46], в котором она собиралась пойти на день рождения Моны, – в пятницу вечером, за день до празднования. И это последнее, что она помнила. Ханна обратила взгляд на Мону, в лице которой отражались одновременно смятение и облегчение. И глаза у нее были огромные, обрамленные безобразными лиловыми кругами, будто она не спала несколько дней.

– Я не пропустила твою вечеринку?

Лукас шмыгнул носом. Мона напрягла плечи.

– Нет…

– Это случилось после, – сообщил Лукас. – Ты не помнишь?

Ханна попыталась вытащить из носа кислородную трубку – ни один человек не будет выглядеть привлекательно, если из ноздри у него что-то торчит, – но оказалось, что та приклеена пластырем. Закрыв глаза, Ханна старательно вспоминала, силясь уцепиться хоть за какую-то подсказку, которая объяснила бы ее нынешнее состояние. Но в воображении всплывало лишь лицо Эли, шептавшей ей что-то и затем растворявшейся во мраке.

– Нет, – прошептала Ханна. – Ничего такого я не помню.

В понедельник поздно вечером Эмили сидела на высоком табурете с вытершейся синей обивкой за барной стойкой кафе «Эм энд Джей», располагавшемся напротив автовокзала компании «Грейхаунд»[47], в Акроне штата Огайо. Она целый день ничего не ела и подумывала о том, чтобы заказать к кофе с металлическим привкусом еще и кусок неаппетитного вишневого пирога. Рядом с ней чавкал старик, медленно пережевывавший пудинг из тапиоки[48], а мужчина с кеглеобразной фигурой и его похожий на спицу приятель уминали гамбургеры с картофелем-фри. Из музыкального автомата звучала задорная песня в стиле кантри. Старшая официантка, привалившись к кассе, протирала сувенирные магниты, имевшие очертания штата Огайо – их продавали за девяносто девять центов.