По окончании погрузки, что на сей раз, с учетом четырех слоновьих тонн, размещенных в ограниченном пространстве палубы, потребовало расчетов более сложных, нежели обычно, корабль изготовился поднять якорь. Вслед за тем поставлены были треугольные паруса, век с лишним назад извлеченные португальскими моряками из отдаленного средиземноморского прошлого, отчего впоследствии и будет им дано название латинских, и корабль грузно закачался на волне, а потом, затрещав снастями, развернулся носом на восток, курсом на геную, то есть повел себя в точности так, как предрекал матрос. Плаванье длилось трое долгих суток, причем на море все это время было сильное волнение, ветер — весьма свеж, а дождь довольно яростно хлестал слона по спине, а палубную команду — по рогожам, под коими она тщилась укрыться от непогоды. Сам эрцгерцог пребывал в тепле своей эрцгерцогини и не выходил, выходило, однако, по всему так, что чета занята зачатием третьего ребенка. Когда же дождь прекратился и ветер утерял свою яростную силу, пассажиры, щурясь и помаргивая, косвенными шаткими шагами начали выбираться на палубу, на неверный свет дня, причем у большинства лица были сильно измяты морской болезнью и синяки под глазами такие, что смотреть страшно, и решительно ничем не помогла эрцгерцогским, скажем, кирасирам та деланая — и скверно сделанная — бравость, которую пытались они придать себе с помощью отдаленных воспоминаний о твердой земле, включая и ту, что простиралась перед замком кастело-родриго, хоть на ней и потерпели они довольно позорное — без единого выстрела — поражение от жалких португальцев, сидевших на худосочных клячах и плохо вооруженных. На рассвете четвертого дня пути, когда море утихло и небо очистилось, на горизонте возникло лигурийское побережье. По мере того как все шире разливалось по небу сияние зари, бледнел и мерк свет маяка, горожанами ласково называемого ла-лантерна, что есть по-нашему просто фонарь, однако же его хватало, чтобы уверенно вести в бухту любое судно. Через два часа, взяв лоцмана, корабль вошел в гавань и, убрав почти все паруса, тихо заскользил к той пристани, возле которой обнаружились во множестве неисчислимом кареты, телеги, подводы всех видов и разнообразного назначения, запряженные в большинстве своем мулами и ожидавшие, когда выгрузится караван. Памятуя, сколь медленны, трудоемки и неэффективны были тогдашние средства сообщения, следует лишний раз напомнить, что именно голубиная почта, сыгравшая решающую роль в сложной логистической операции, позволила принять корабль ко времени и сроку, без задержек и опозданий, равно как и без того, чтобы одним пришлось дожидаться других, а тем — их. Еще следует прямо сейчас, безотлагательно то бишь, признать, что насмешливо-пренебрежительный тон, возникающий на этих страницах всякий раз, как речь на них заходит об австрии и ее обитателях, не только что неуместно агрессивен, но и очевидно несправедлив. И не то чтобы таково было намерение наше, но, сами ведь знаете, как это бывает, когда сочиняешь — слово зачастую тянет за собой другое или подталкивается им исключительно по созвучию, и благопристойность приносится тогда в жертву легкомыслию, а этика — эстетике, если, конечно, подобные серьезные категории уместны будут здесь, да к тому же еще — безо всякой видимой пользы. Вот так вот, почти даже и незаметно, и удается нам спроворить себе такое множество врагов.

Первыми появились кирасиры. Под уздцы они вели своих коней, стараясь, чтобы те не оступились на сходнях. Кони же, обычно выхоленные и обихоженные, ныне являли собой пример небрежения и непреложно доказывали насущнейшую и неотложную необходимость применить к делу гребень и скребницу, от коих атласно залоснится шкура и шелковисто заблещет грива. Теперь же всякий, кто взглянет, рассудит, что, мол, позор это для австрийской кавалерии, но будет суждение это вовсе не основательно, ибо позабылось, видно, сколь долог был путь из вальядолида в росас, семьсот километров нескончаемых маршей, дождей и пронизывающих ветров вперемежку с потогонным зноем, ну и, разумеется, пыль, пыль, неимоверное количество пыли. Так что ничего удивительного, что у выгрузившихся на берег коней вид был подержанный. Но поглядите, как рьяно, вопреки всему, едва лишь отойдя за занавес карет и телег, солдаты под непосредственным командованием уже знакомого нам капитана взялись за приведение их в порядок, с тем чтобы почетный караул, выстроенный в честь прибытия его высочества эрцгерцога максимилиана, выглядел достойно — и сам по себе, и достойно всего, что имеет отношение к царствующему дому Габсбургов. А поскольку августейшая чета сойдет с корабля последней, весьма вероятно, что кони успеют обрести хоть частицу обычного своего лоска и блеска. Сейчас-то выгружают багаж — десятки дорожных сундуков, чемоданов и баулов с одеждой и тысячью и одной вещью и вещицей, составляющих постоянно увеличивающийся скарб — ну не приданым же, согласитесь, назвать его — высокородных супругов. Меж тем уже имеется публика, и сколько же ее. Известие о том, что прибыл эрцгерцог австрийский и привез с собой слона индийского, как пламя по запальному шнуру, обежавшее весь город, возымело немедленное действие, и несколько десятков любопытствующих мужчин и не уступающих им в этом отношении женщин, которые сбежались в порт, очень скоро сделались сотнями, так что возникли даже известные помехи разгрузочным работам. Эрцгерцога зеваки наблюдать не могли, поскольку он еще не показывался, однако слон — вон он, стоит на палубе, огромный, почти черный, с толстенным, однако гибким и подвижным, как хлыст, хоботом, с клыками, подобными уставленным мечам и в воображении невежд, не знакомых с миролюбивым нравом нашего сулеймана, рисующимися неким грозным оружием, каким пребудут они, прежде чем неизбежно не превратятся в распятия и ковчежцы, покрывшие затейливой своей резьбой по слоновой кости весь христианский мир. А тот, кто размахивает руками и распоряжается на причале,— это управитель генуэзского герцога. Ему довольно лишь раз взглянуть наметанным глазом, чтобы моментально понять, какой подводе и какой телеге везти этот вот сундук или тот баул. Он подобен компасу, который, сколько ни крути его и ни верти из стороны в сторону, неизменно укажет на север. Возьмем на себя даже смелость сказать, что еще ждет своего изучения вопрос о значении управляющих, но также и метельщиков улиц в деле регулярного функционирования народов и наций. Сейчас вот выгружается слоновий корм, прибывший в одном трюме с августейшими роскошествами, но с этой минуты он будет доставляться к месту на телегах, чья принципиальная особенность — функциональность, а иными словами, способность принять наибольшее число мешков. На одной из подвод проследует и поильный чан, пустой правда, поскольку, как будет явствовать из нижеследующего, в пути следования по зимним дорогам северной италии и австрии всегда будет возможность заполнить его столько раз, сколько нужно. А вот сейчас пришел черед самого слона сулеймана. И шумное скопление генуэзского простонародья трепещет в ожидании и нетерпении. И если спросить всех этих женщин, но также и мужчин, кого бы им больше хотелось увидеть вблизи — эрцгерцога максимилиана или слона,— с большим отрывом, с разгромным счетом победил бы последний. И вот взвинченность напряженного ожидания разрешается чьим-то криком — это слон сию минуту с помощью хобота посадил себе на спину какого-то человека с дорожным мешком в руке. Это субхро или фриц, зовите как кому нравится, тот, кто ходит за слоном, но и тот, кто ездит на нем, его погонщик, который был некогда столь унижен эрцгерцогом, но теперь, в виду собравшейся на пирсе толпы вновь переживет миг едва ли не совершенного торжества. Скорчившись на слоновьем загривке с дорожным мешком меж ног, облаченный, как прежде, в свои грязные рабочие отрепья, он с победительной надменностью озирал зевак, что разглядывали его с отвалившейся челюстью, каковая, хоть и призвана обозначать всю безмерность изумления, есть, по правде говоря, всего лишь фигура речи и в реальной жизни не встречается. Субхро, когда он сидел на слоне, весь мир и так-то всегда казался маленьким, но сейчас на пирсе генуэзского порта, под прицелом сотен восторженных глаз, наслаждающихся зрелищем, которое явил он им то ли собственной персоной, то ли купно с этим во всех отношениях безмерным зверем, покорным малейшему его движению, фриц оглядывал толпу с долей пренебрежения и, под воздействием внезапного просветления постигнув тайны относительности всего на свете, думал, что, в сущности-то говоря, эрцгерцог ли, король или император никак не значительнее погонщика, восседающего на слоне. Дотронувшись заостренной палочкой до шеи сулеймана, он заставил его начать спуск по трапу. Та часть людского скопища, что была поближе, подалась назад в испуге, еще более возросшем, когда слон, оказавшись на середине сходней, неведомо почему решил вдруг издать рев, который отдался в ушах толпы иерихонской трубой и перепугал всех окончательно. Но, вступив на пирс, слон по неизвестной опять же причине — вероятно, в силу оптического эффекта — словно бы уменьшился в росте и объеме. Да, конечно, смотреть на него, как и прежде, надо снизу вверх, но можно уже не так сильно вытягивать шею. И хоть он по-прежнему продолжал внушать страх своими размерами, но все же теперь это просто животное под названием слон, а не восьмое чудо света, в каковом образе первоначально предстал генуэзцам. Погонщик фриц, все еще пребывавший в плену сделанного им открытия о природе и опоре власти, не одобрил этой перемены в настроении толпы, но, впрочем, еще не получил последнего, добивающего удара в виде появления на палубе эрцгерцогской четы в сопровождении свиты приближенных, среди которых выделялись новые лица — двое малолетних дитятей, сидящих на руках у двух женщин и грудь их сосущих, а раз так, то к разряду сущих, а не бывших следует отнести этих кормилиц. Можем, кстати, уже сейчас оповестить, что двухлетняя девочка станет в свое время четвертой женой филиппа, второго по испанской нумерации и первого — по португальской[14]. Как принято говорить всегда и везде — ничтожные причины влекут за собой большие последствия. Ну и пусть таким образом будет удовлетворено любопытство тех читателей, которые давно уж, надо полагать, удивляются отсутствию сведений относительно многочисленного эрцгерцогского потомства — шестнадцать человек, напомню, если кто забыл, и последняя, малютка анна, только что почтила этот свет своим появлением. Итак, навстречу максимилиану грянули рукоплескания и здравицы, на которые он ответствовал снисходительным мановением правой, затянутой в перчатку руки. Чтобы избежать малейшего соприкосновения со следами лошадиных копыт, слоновьих подошв и босых ступней грузчиков, чета воспользовалась не тем трапом, по которому еще продолжали таскать из трюма грузы, а другим, парадным, вымытым и выскобленным до блеска. Мы просто обязаны поздравить эрцгерцога с тем, какой умелый и толковый ему попался управитель, который только что поднялся на борт поглядеть, не закатился ли какой-нибудь браслет с брильянтами в щель меж двух плохо пригнанных досок. А на пирсе, выстроившись в две шеренги — очень плотные, чтобы всем лошадям хватило места,— ожидают прохода его высочества кирасиры почетного караула. И мы, если бы не снедал нас страх допустить вопиющий анахронизм, с удовольствием представили бы на суд читающей публики, как максимилиан следует к своей карете под балдахином, образованным полусотней обнаженных клинков, но все же очень похоже, что этот вид воинского приветствия возник в один из последующих веков, более легкомысленных и игривых. Эрцгерцог и эрцгерцогиня уже сели в ожидавшую их карету — сверкающую, разукрашенную, но при этом — крепкую. Теперь остается лишь подождать, когда выстроится колонна и двадцать кирасир займут свои места в голове ее, а тридцать замкнут процессию на тот случай — весьма, впрочем, маловероятный, хотя и никак не невозможный,— если придется дать немедленный отпор обнаглевшим разбойникам. Оно, конечно, мы ведь не в калабрии и не в сицилии, а в культурных лигурийских краях, из коих проследуем в земли ломбардии и венето, однако же, как неустанно предупреждает народная мудрость, и на самолучшее полотно пятно сажается, и правильно, значит, сделал максимилиан, прикрыв себе тыл, хвост или арьергард. Что ж, остается узнать, что там творится сейчас в высоких небесах. А в этот срединный час сияющая утренняя прозрачность задергивается мало-помалу завесою туч.