Именно для Доры я давал за кулисами свои первые настоящие спектакли, играл свои первые настоящие роли. Как я прихорашивался и позировал перед зеркалом под ее скептическим взглядом! А на сцене находил в ней отражение своего таланта. Как-то вечером я повернулся прямо в середине заключительного монолога: «Кого ж из вас, о братья, запомнит Бэллибог?», уловил за занавесом отблеск очков Доры, пристально следившей за мной; от горящего в ее глазах огня мрачной зависти что-то раскрылось во мне, как ладонь, и я вошел в роль, словно в новое тело. После этого я никогда не оглядывался.

Занавес падает, начинается антракт, и в наступившей глубокой тишине временно опустевшего зала стремительно проходит тридцать лет. И вот еще одна премьера, первое представление, которое для меня становится последним. Я достиг той стадии, которую критики, порывшись в своих запасах стандартных штампов, объявляют «вершиной славы». Я имел шумный успех от этих берегов до Аделаиды. Я владел сердцами многотысячных толп поклонников и почитательниц. А какие заголовки мне посвящались! Больше всего мне понравился один, появившийся после первого турне по Америке: «Александр завоевывает Новый Свет». Однако, облаченный в обманчиво-непроницаемые доспехи славы, наш порочный герой чувствовал себя не слишком комфортно. И когда наступил крах, я оказался единственным, кого это совсем не удивило. Многие месяцы мне не давали покоя приступы уродливого самосозерцания. Я мысленно разъял свое тело, и, сосредоточившись, к примеру, на пальце или стопе, замирал в парализующем ужасе, не понимая, как эта часть меня еще способна двигаться и что управляет ею. На улице ловил собственное отражение в витрине: крадущуюся фигуру с опущенной головой, приподнятыми плечами, прижатыми к бокам локтями, словно преступник, пытающийся укрыть себя; и тогда я замирал, готовый впасть в беспамятство, внезапно осознав, во что превратился. Во время рокового спектакля это чувство сдавило мне горло прямо на сцене, не давая произнести давным-давно заученные слова: невыносимое осознание того, что я приблизился к своему пределу. Следующий день был отмечен великим смятением и размышлениями о том, что именно со мной приключилось. Все посчитали, что причиной моего падения стала неумеренные возлияния. Инцидент приобрел огромную огласку. В передовице — никак не меньше! — одной из газет опубликовали возмущенный отзыв какого-то зрителя, сравнившего мой провал с падением огромной статуи с пьедестала, которая разбивается на мелкие кусочки прямо на сцене. Я не знал, обижаться мне, или гордиться. Конечно, я предпочел бы сравнение с Агамемноном или, скажем, с Кориоланом, героями, не выдержавшими веса собственного величия.

Я вижу сцену в уменьшенном масштабе: крошечную, со скрупулезно выписанными деталями, словно макет, с которыми так любят возиться театральные художники. Там-то я и застрял в своем пышном костюме предводителя, с открытым ртом, немой как рыба, а остальные актеры замерли, с ужасом глядя на меня, словно очевидцы страшной катастрофы. С самого начала спектакля все пошло как-то не так. В театре было душно, и я, в кирасе и мантии, ощущал себя закутанным в пеленки. Пот заливал лицо, казалось, приходится говорить сквозь мокрую тряпку. «Но тот Амфитрион — ведь я, никто другой!» — произнес я роковые для меня слова и все вдруг сместилось, словно я раздвоился. Похожее состояние описывают те, кто пережил сердечный приступ: кажется, я одновременно нахожусь на сцене и наблюдаю за собой сверху, откуда-то с колосников. Нет ничего страшнее для актера, чем ощущение пустоты. Мой мозг бешено вращался, словно пошедший вразнос мотор. Я не забыл текст: он, словно шпаргалка, стоял перед глазами, только я не мог произнести ни слова. Пока я потел и хватал ртом воздух, молодой парень, исполнитель роли Меркурия, который в обличии слуги Амфитриона Созия должен по сюжету жестоко насмехаться над моим потерявшим память героем, остолбенел и беспомощно смотрел на меня. А притаившаяся за кулисами напротив актриса, игравшая супругу Амфитриона Алкмену, судорожно шевеля губами, старалась подсказать текст. Она была симпатичной, слишком молодой для такой роли девушкой; с начала репетиций мы частенько предавались с ней легкому флирту, а теперь, в полутьме, ее щеки раздувались, словно жабры какого-то морского существа, я чувствовал неловкость не столько за себя, сколько за нее, несчастную девочку, которая в тот же день, чуть раньше, заливаясь слезами фальшивого экстаза, бросилась мне на шею; хотелось пробежать по сцене, нежно прижать палец к ее губам в немом заверении, что все идет нормально. Очевидно, увидев наконец, какие меня обуревают чувства, она уронила листки с текстом, не отрывая глаз, в которых читались неприкрытая жалость, нетерпение, презрение. Момент в гротескной форме так удачно выразил нынешнее состояние нашего так называемого романа, — мы застыли, молча, беспомощно глядя друг на друга, — что, несмотря на свои душевные терзания, я едва не расхохотался. Вместо этого, совершив над собой усилие, с куда большей нежностью, чем в самые захватывающие минуты нашей страсти, я кивнул, просто кивнул, как бы извиняясь, выражая ей признательность мученика, и отвернулся. Атмосфера в зале стала напряженной, как натянутая скрипичная струна. Повсюду слышалось покашливание, кто-то хихикнул. В партере я увидел побелевшее лицо Лидии, и, помню, подумал: «Слава Богу, этого не видит Касс». Я развернулся и тяжелой поступью, от которой подрагивали половицы, покинул сцену, комично бряцая доспехами. Занавес уже опускался, я чувствовал, как он давит на мою голову, словно каменная плита подъемного моста. В зале раздался свист и жидкие снисходительные аплодисменты. В закулисном мраке мелькали неясные силуэты. Кто-то позади яростным театральным шепотом окликнул меня по имени. Мне оставалось пройти всего несколько ярдов, но я полностью потерял ориентацию, попытался бежать, чуть не упал, запутавшись в декорациях, и тогда сцену потряс трагический хохот богов.

Чтобы справиться с обрушившейся на меня болезнью самопотери, мне требовалась еще одна Дора. Она сжала бы мою шею в борцовском захвате — эта весьма жесткая дама была вполне способна на такое — потерлась упругой грудью о мою спину, рассмеялась, обнажив крепкие зубы, десны и гортань с дрожащим, словно моллюск, розовым язычком, и я бы сразу исцелился. Так или иначе, со сценой мне пришлось расстаться. Как я мог показался зрителям, своим зрителям, после того, как с меня столь эффектно слетела маска? Итак, я убежал, правда недалеко, и стыдливо спрятал голову в песок.

Прежде чем исчезнуть, я все же попытался раскрыть природу своего заболевания, хотя, как мне кажется, больше из любопытства, чем в надежде вылечиться. Как-то поздно вечером, изрядно накачавшись джином в одном из клубов, я познакомился с коллегой, драматическим актером, у которого несколькими годами раньше во время выступления случился такой же коллапс. Теперь он часто и крепко напивался, так что мне пришлось провести с ним неприятный час, выслушивая горестные излияния, с невнятным бормотанием и нудными повторениями. Потом он неожиданно протрезвел (это случается у неудачливых пьянчуг, неизменно сбивая с толку их собеседников) и заявил, что я должен сходить к его старику — именно так он и выразился, причем таким звеняще-громким голосом, что посетители за ближними столиками притихли. Клив, ты должен обязательно посетить моего старика! Потом на картонной подставке написал адрес психотерапевта, который, по его уверениям, которые он подкрепил постукиванием по собственному носу, обладает потрясающей проницательностью. Я сразу же позабыл об этом случае, а неделю или две спустя обнаружил в кармане картонную подставку, нашел телефонный номер и одним прозрачно-ясным апрельским вечером очутился за городом, среди листвы, рядом с безликим кирпичным домом, у двери без таблички. Я почему-то нервничал: ладони вспотели, сердце бешено стучало, словно мне предстояло выйти на сцену и исполнить самую сложную роль, хотя, возможно, так оно и было, потому что сейчас придется сыграть самого себя, а слов я не знаю.