— От нее был какой-то странный звонок, — сказала Лидия. Можно подумать, это первый странный звонок от Касс. Ну как там она, спросил я. Вот так мы с давних пор неизменно, каждый раз с неутихающей тревогой, справляемся о ее здоровье. Как там она? Лидия не ответила — как будто неопределенно пожала плечами. Мы помолчали еще секунду-другую, а потом я стал описывать походку Квирка, легкость, с которой он несет свое грузное тело, размашистый шаг, необычный для такого верзилы. Лидия вышла из себя; голос ее сел:

— За что ты так со мной? — она едва ли не плакала.

— Как именно? — отозвался я, и тут она повесила трубку. Я бросил в автомат монетки, начал вновь набирать ее номер, но остановился: что еще можно сказать? Квирк, конечно, не заметил за грязным стеклом будки мою сгорбленную, как у человека, лелеющего больной зуб, фигуру, и я решил пойти за ним. Нет, слово «решил», пожалуй, тут не подходит. Ни разу в жизни не ставил себе цель намеренно проследить за кем-либо. Просто через некоторое время сознаю, что охота уже началась, и впереди шагает намеченная… чуть было опять не сказал «жертва»… Ну вот, передо мной уже маячит его спина. Утро, теплый ветер, яркий солнечный свет. Квирк шел по тенистой стороне улицы, и когда он нырнул в здание почты, я едва не потерял его, но как можно упустить такую характерную сутулую широкую спину, ноги в серых нечищеных ботинках и белых носках не первой свежести! Некоторое время я слонялся у витрины аптеки напротив почты, поджидая его. Из своего долгого опыта преследователя я знал, как сложно сосредоточиться на отражении в витрине, не отвлекаясь на созерцание выставленного в ней товара, который выглядит еще более ненастоящим, чем зыбкий мир, отображенный стеклом. Засмотревшись на плакаты с купающимися красотками, рекламирующие кремы для загара, и сверкающую россыпь хирургических инструментов, предназначенных, судя по виду, для кастрации телят, я чуть не прозевал Квирка. Освободившись от своей ноши, он двигался куда быстрее и вскоре свернул к причалам. Я поспешно пересек улицу, заставив уступить мне дорогу какого-то рассыльного-велосипедиста, — судорожно вывернув руль, он выругался мне вслед, — но за углом Квирка уже не оказалось. Я остановился и, прищурившись, стал осматриваться, пытаясь обнаружить его фигуру на фоне трех ржавеющих траулеров, бронзовой статуи, с фальшивым пафосом простирающей руку к морю, и суетящихся чаек. Когда объект преследования вот так неожиданно исчезает, самые обычные вещи воспринимаются как что-то зловещее. Мир раскалывается, кажется очевидной связь между холмом и волшебным городом, которая помогла, по преданию, одному древнему китайцу найти этот город. Так я обнаружил паб, вклинившийся между рыбной лавкой и воротами авторемонтной мастерской.

Он был построен в старом стиле, выделялся лакированной дверью табачного оттенка, причудливыми резными подоконниками, обработанными так, чтобы показать фактуру дерева, и, чтобы придать им дополнительный объем, подкрашенными сепией. Чувствовалось, что Квирк здесь частый гость. Я вошел, запнувшись об истертый порог. Внутри пусто, за стойкой бара тоже никого не оказалось. В пепельнице лежала очевидно забытая в спешке каким-то таинственным незнакомцем сигарета, испуская в воздух, словно перья, голубоватые струйки дыма. На полке невнятно бормотал старомодный радиоприемник. К обычным ароматам паба примешивались запахи машинного масла и селедочного рассола, идущие, как видно, от соседей. Где-то в темном углу раздался шум спускаемой в унитаз воды, со скрипом отворилась хлипкая дверь, а потом появился Квирк, на ходу застегивая ремень брюк и проверяя пальцем, все ли в порядке с ширинкой. Я торопливо отвернулся, но он, даже не взглянув в мою сторону, с отсутствующим видом поспешил на улицу, щурясь от света.

Для меня так и осталось тайной, кто из хозяев этого мира оставил на стойке бара дымящуюся сигарету.

За ту минуту, что я провел в пабе, погода успела испортиться. С моря на город, предвещая непогоду, надвигалось огромное стадо серых с серебристой каймой облаков. Квирк миновал дощатый причал и шел неуверенный походкой, будто ослепший от слез горемыка. Возможно, пьян, мелькнула у меня мысль. Хотя он так недолго пробыл в пабе, что вряд ли успел набраться. Однако я не мог отделаться от впечатления, что его что-то выбило из колеи. И тут же сознание затянуло в водоворот образов, которые я накануне увидел во сне. Я совсем забыл о нем, а теперь неожиданно он напомнил о себе. В том сне я был опытным палачом, виртуозно владевшим искусством причинять боль, которого люди разного сорта — тираны, соглядатаи, главари разбойников — нанимали после того, как их собственные усилия и старания приспешников ни к чему не приводили, и приходилось использовать мои уникальные способности. Моей новой жертвой оказался весьма неординарный мужчина: решительный, уверенный в себе статный бородач, наподобие тех безупречных героев, которых я играл в последние годы, когда посчитали, что мой образ обрел седовласую величественность. Понятия не имею, кто он, чем занимался. Наверное, одно из правил настоящего профессионала — ничего не знать о преступлениях человека, на котором предстоит продемонстрировать свое неотразимое искусство. Не слишком отчетливо помню, в чем состоял мой метод, но я не применял какие-либо инструменты вроде клещей, игл или каленого железа, используя в качестве орудия пытки лишь собственные руки. Я особым способом хватал жертву и сжимал ее до тех пор, пока кости не начинали выгибаться, а внутренности деформироваться. Рано или поздно я подавлял любое сопротивление; никто не мог противостоять моей неодолимой силе. За исключением того бородача, который победил тем, что просто игнорировал меня, не признавал моего превосходства. Да, он не избежал мучительной агонии, ведь я подверг его самой жестокой пытке, настоящему шедевру боли, он извивался, дрожал и до скрипа сжимал зубы, но получалось, что страдания шли не извне, а от него самого: ему приходилось бороться с собой, а не со мной, со своей безжалостной силой, энергией, волей. Я словно и не участвовал в этом. Я ощущал жар его воспаленной плоти и зловонный запах страданий. Он судорожно отпрянул, подняв лицо к закопченным сводам подземелья, освещенным неверным, мерцающим сиянием; он кричал, стонал, пот капал с бороды, из глаз текла кровь. Никогда еще я не испытывал во сне такого острого чувства эротической близости, что возникает между палачом и жертвой; никогда так не абстрагировался от причиняемой боли. Меня там не было — не было для него, а потому, несмотря на весь яростный напор и, если хотите, страстность, которые обозначали мое присутствие в самом эпицентре его мук, я сам каким-то образом воспринимал себя как отсутствующего.

Увлекшись воспоминаниями об этом сне, со всей его жестокостью и мистическим великолепием, я едва не упустил Квирка еще раз: когда мы оказались на окраине города, он неожиданно нырнул в какой-то узкий, обрамленный высокими белыми стенами, увитыми поверху плющом, переулок. Я знал, куда ведет этот путь, и позволил Квирку отойти подальше, так что если бы он внезапно обернулся, а я не сумел найти где спрятаться, с такого расстояния все равно бы не узнал меня. Он ускорил шаг, продолжая поглядывать на небо, которое угрожающе заволакивали тучи. Сидящая возле задней калитки сада собака неожиданно залаяла на него, Квирк попытался ее пнуть и потерпел неудачу. Наконец извилистый переулок уперся в некое подобие поросшей лишайником беседки, укрывшейся под сенью двух буков, снабженной древним позеленевшим насосом, со старинной каменной поилкой для лошадей. Здесь Квирк остановился, несколько раз качнул рукояткой насоса, склонился над бассейном, подставил ладонь и утолил жажду. Я тоже замер, не отрывая глаз, прислушиваясь к плеску воды и шепоту ветра в листве деревьев. Теперь уже неважно, заметит что-нибудь Квирк или нет, пусть даже обернется и узнает меня, все равно мы продолжим идти: он впереди, а я с необъяснимым яростным упорством преследуя его. Но Квирк не оглянулся, постоял немного под сенью деревьев и возобновил свой путь. Я повторял его действия; остановился там же, где он, так же нагнулся, так же поработал рукояткой насоса, так же набрал воду в ладонь и сделал глубокий глоток, — влага в бассейне отдавала землей и ржавым железом. Над головой зловещим шепотом переговаривались деревья. Я походил на странствующего богомольца возле священной рощи. Неожиданно пошел дождь; услышав, как он хлещет, я обернулся, увидел плотную стену воды, она надвигалась все ближе, колыхаясь, словно раздуваемый ветром занавес, и вот на лицо обрушился холодный, яростный стеклянный водопад. Квирк перешел на легкий галоп, торопливо подняв воротник куртки. Я услышал, как он выругался. Поспешил за ним. Мне нравится дождь: в неистовстве ливня чувствуется что-то торжествующее. Крупные капли колотили по листьям буков и плясали на дороге. Раздался треск, потом удар грома, словно что-то огромное лопнуло в небе. Квирк, пригнув облепленную мокрыми волосами голову, припустил со всех ног, стараясь быстрее добежать до конца переулка, высоко вскидывая ноги и лавируя между лужами, словно большая неуклюжая птица. Мы очутились на площади. Теперь нас разделяло какая-то дюжина шагов. Квирк прижимался к монастырской стене, придерживая куртку у шеи. Наконец остановился возле моего дома, открыл ключом дверь, прошмыгнул в холл и исчез.