Богомил сидит на берегу и смотрит слезящимися глазами на воду и дивуется и, кажется, понимает про нее все, и в груди зарождаются невесть какие силы, и память становится остра и притягиваема к самому дальнему, в обычном своем утверждении едва ли кем зримому, и он говорит дрожащим голосом, следя за речным потоком:

— Отпущенное временем безмерно в нем.

Богомил закрывает глаза, прислушивается к шепоту волн и скоро ощущает свою соединенность с речным потоком, он словно бы утрачивает связь с тем, чем жил последние леты, и делается каплей в речном потоке, и это чувство сладостное, ни с чем прежде в нем бытовавшем несравнимое. Он как бы очищается от земного, отстраняется, и, слава Богам, ни о чем уж не помнит, подчиняясь движению реки. И мнится великомудрому, что промеж Богов, коим поклоняются в русских племенах, обращаясь к ним со словами высокочтимыми и светлыми, когда худо на сердце и тоска — окаянная девка — измучивает и нет сил противостоять сему, от дурного ли сглазу, от нежданной ли напасти, он видит дивного ликом принца древних ариев прозванием Иосаф. Нету в нем ничего унижающего слабую, в живом теле дремлющую душу, а только свет. Проливается свет по всей округе: он и в ближнем небе сиятельный, и в темнозеленом прибрежном разнотравье, и в нескорой днепровской волне…

Богомил воздевает над головой руки, а потом медленно опускает их на колени, не сжимая ладоней, точно бы опасаясь отпугнуть свет, отвратить. Возникает чувство, что свет не только вокруг него, а и в нем самом, и на душе враз осияется, и она уже не есть принадлежащее лишь ему, но и дальним мирам, доступным его воображению. Иль не узревается ею божественный Ирий? Да нет, нет, и он в его воображении, и прежде не однажды хаживал по дивным землям и встречал души умерших людей, многих из них он и не знавал в жизни, они пришли к нему издалека, из племенной памяти, которая тоже есть река, и воды в ней чисты и прозрачны, и так-то хочется окунуться в них и запамятовать про все, что от злого духа. Но иной раз они неспокойны и замутнены, веет от них притаенной угрозой. Когда бы властен был человек над своей памятью, то и отвращал бы себя от давнего, несущего непокой. Но в том-то и дело, что человек лишь тогда крепок духом, когда слит с сущим, а не есть малая часть его, оторвавшаяся от земли-матери, слабая, на легком ветру мятущаяся тень.

— О, Господин мой!.. — негромко говорит Богомил, невесть к кому обращаясь: к Богам ли, к Иосафу ли, свет от которого ясен и лучезарен, к батюшке ли Днепру, продвигающему речные потоки… А потом как бы даже с робостью он опускает голову и закрывает глаза, но робость не придавливает поднявшееся в нем, широкое и объемное. Он видит иные миры и реки, и все это не чуждо его духу, напротив, он точно бы и в чужедалье прозревает близкое и приемлет сердцем. И тихая радость наполняет его существо. Радость от того покоя, что всегда жил в нем. Правда, в молодости он нередко противно высокому слову старого волхва не обращался к нему, оттеснял даже, упирая на лихость и отчаянность, словно бы они от сути человека. Как бы не так! С летами, а они есть малый ручей в потоке времени, он приблизился к пониманию истины, которая полагает лишь душевное спокойствие главным свойством обретшего жизнь. И с тех пор он подчинялся только закону, управляющему дальними и ближними мирами, изредка утеняя его едва приметной радостью, а то и прогоркло пахнущей горечью. По исчезновении радости в душе у Богомила, взор которого устремлен не то чтобы в эти, к стопам его, иссеченным каменистыми тропами земно и склоняемо припадающие окрестности, а как бы в себя самого, хотя он так и не считал, он ощутил легкое покалывание на сердце, некий холодок даже, незнамо откуда привнесенный. И тут перед ним раскрылось, будто-де он на другой, но не менее Днепра-батюшки, могучей и властно управляющей своими водами, теплыми, зелено отсвечивающими от великого прибрежного разнотравья, реке. И он там не один, рядом с ним сородичи, братья по духу, они, возжегши, пускают лодьи по быстрой скользкой волне, и вот уж вся река в погребальных огнях, костры пылают ярко и горячо, и темный, угольно черный пот струится по лицу Богомила. А от ближних оселий доносится песня. Слова в ней мягки и уступчивы, но почему-то не дотянешься до тайного их смысла. А может, этого и не требуется? Песенные слова как бы слитной строкой писаны и тоже подобны чему-то от речного потока, сладостны и томительны вместе. Все слушал бы песню, хотя где-то в душевной укроме прячется легкая опасливость: а что как, отойдя от сущего, отдашься ее скользящему по водной поверхности, вроде легкой, унырливой, еще не отягощенной сыростью, лодчонке, странно неземному устремлению, что тогда?.. Не растеряешь ли отпущенное от мира сего, не сделаешься ли слаб и безволен, а коль скоро прекратится чудное песнопение, то не угаснешь ли в себе самом, не станешь ли как обгорелая головешка близ погребального костра?..

Неохватна мысль человеческая, не наденешь узду на нее, но и она робеет и как бы притупливается, если вдруг проляжет впереди нечаянное, не от неба, не от земли, а от другой силы, и тоже всемогущей, но страх и унижение доброму духу несущей. Уж сколько раз Богомил сталкивался с нею, окаянной, поспевающей чаще в то время, когда на сердце ослабленно и мечтательно, уходяще в созерцание, и требовалось, не мешкая, отыскать в себе твердое, на страже сердечной сути стоящее, чтобы отодвинуть во зло окунувшуюся силу и продолжить путь по прежней тропе.

Было, и не однажды: в осельях возжигали чучело злой Мары и пускали по речной воде. Издревле укрепилось в сознании русских людей, что не любит Мара синевы вольнолюбивого Днепра-батюшки, истаивает в ней, подобно свечечке, раздробляется сила Мары на мелкие сколки, и он не сразу умеет собрать их и явиться кому-либо еще в прежнем обличье. Но Мара сторонится и всеочищающего огня. И когда возгорится сей огнь, то и отлетит, ослабши, и долго еще исходит мелкой дрожью. Ту дрожь можно приметить в вечернюю пору, когда глухая темнота еще не продавила воздух, но уже, втайне подтягиваясь, скрадывает свое, отодвигает свет, легкая рябь в такую пору вдруг да и