утра сумрачно. На широких, из темно-красного камня, столбцах, по углам, горели свечи. Свет от них вздрагивал, колебался, точно бы от нечаянно влетевшего в покои шального ветерка. Но это было не так, нигде не замечалось и малого шевеления воздуха. Наверное, потому Владимир и заприметил мнящийся нездешним непокой в свечах, что был удивителен и вызывал не то чтобы волнение, а нечто, говорящее о мимолетности и зыбкости исходящего от земли, как если бы все рожденное на ней, опахнутое ее духом, коль скоро не наполнялось небесной благодатью, было бледно, тускло и… смертно, то есть живуще во времени, и уж не вырваться ничему из этого силка, не сделаться вольным и раскидистым. Вон и деревья под окнами, хотя еще и с непривядшими ветвями и не утратившими крепости в корнях, сознают своей древесной сутью непостоянство и легкую разрушаемость отпущенного им. А иначе отчего бы вдруг ощущали в себе дрожь, а то и страх перед неведомым? И был страх отчетливо зрим не только ими, а и людьми, иные из них, замечая эту дрожь, и сами наполнялись странной, ничем во внешнем мире необъяснимой тревогой.

Владимир был из тех, кто соединенность с землей сознавал особенно остро, нередко пугающе ясно. Приходили мысли, в его леты редко кому свойственные, о малости человеческого деяния даже и восславленного сородичами. Он терялся и долго носил в себе эту растерянность, пока она не отступала. Если бы он научился понимать исходящее от его душевной потребности, он, может, сделался бы спокойней и в нем было бы меньше суетливости и поспешности в мыслях, которые есть свойство молодости.

Появился ключник, хмурый молчаливый старик в черном одеянии. Про него Владимир ничего не знал, разве только то, что он служил и Ярополку, и был оставлен им на прежнем месте, хотя Добрыня полагал, что надо и тут поменять. Невесть почему возникло у Владимира это желание, супротивное воле Большого воеводы. Может, старик поглянулся ему неприятием перемен, даже если они и во благо ему? Владимир чувствовал, ключник и поныне благоволил прежнему князю и жалел его. А не то почему бы он ходил в черном одеянии, в то время как другие вели себя так, словно бы ничего не случилось и все оставалось по-старому?

Ключник, чуть склонив большую седую голову, стоял в приворотье теремных покоев и ждал княжьего слова. Но Владимир медлил, медлил отчасти потому, что не хотелось никуда идти, а тем более в дворовые клади и сутуны, в амбары, куда, по слухам, охотно заглядывал Ярополк, а отчасти потому, что в застывшей фигуре ключника Владимир увидел что-то неземное, вот точно бы старик до недавних пор находился в иных мирах и лишь по воле Богов спустился на землю и теперь не знал, чем заняться. Отрешенность ясно наблюдалась в маленьких, круглых, как бы застывших глазах, в нестрагиваемости худых длинных рук и даже в белых волосах, упадавших на плечи. В нем не было ничего, что угадывалось в обыкновенно живущем в миру человеке. «Почему бы это?..» — едва ли не со смятением подумал Владимир и в какой-то момент постарался отвести глаза от старого ключника и не смог. Он, скорее, еще долго находился бы в этом душевном состоянии, не понимая, отчего ему утесненно, точно бы нечаянно проник в тайну слиянности небесной силы и той, что от земли, если бы старик не пошевелился, не переступил с ноги на ногу.

Владимир облегченно вздохнул и сказал чуть дрогнувшим голосом:

— Ты иди, иди… к Большому воеводе, с ним все и сладите. И — покличь ко мне княгиню Юлию.

Она пришла и остановилась возле Владимира; было одеяние ее светло и ликующе; на тонкой белой шее висело на серебряной цепочке тускло поблескивающее золотое кольцо, а близ него коробочка, и в ней ножичек с коротким лезвием. Это слегка удивило Владимира. Говорили в ближнем к нему окружении, что княгиня так и не приняла обычаев чуждого ей по духу народа и осталась при прежнем своем понимании, а была она раньше отодвинувшейся от мира, полагая, что святость обретается лишь в уединении, обращенно к Богу, да не к тому, что восседает меж равных ему, а к Единому Вседержителю Неба. Привез ее Ярополк от белых булгар, принявших Спасителя и преклонивших пред ним колена. Была она в ту пору юна и робка. Очутившись в окружении русских Богов, вострепетала душевно и долго пробивалась между жизнью и смертью. Когда же одолела болезнь и предстала пред очи Великого князя, черна и скудела, только глаза светились, сказал Ярополк, жалея ее:

— Делай, как пожелаешь, ни от кого не будет тебе ни в чем укору.

Это отступление от древнего Закона воспринялось мужами с осуждением, говорили они, что не великокняжье дело ломать от веку стоящее, всякое древо от корней возрастает и нипочем не воззеленеть ветвям, если те отшатнутся от земли-матери и запамятуют про благость, которая от нее, всемилостивой.

Юлия смотрела на Владимира спокойно и твердо, и не было в ее глазах прежнего страха. У него возникло чувство, что она смирилась со своей участью, и если он пожелает, то она подчинится его воле. Ему сделалось грустно, все же он обратил внимание, что ушла мучившая его утесненность, зато исчезла и соединенность с небесным озарением. И это досадно. Впрочем, не так, чтобы стронуло с места легкую, ни к чему не влекущую грусть, а она оттого, что Юлия поменяла к нему отношение уж очень скоро, вон даже одеянье на ней другое, она, видать, намеревалась угодить ему.

Владимир улыбнулся, но как-то виновато, спросил негромко:

— Ты чего хочешь от меня, княгиня?..

Она с недоумением посмотрела него, как и он, поразившись вопросу и не умея найти отгадку ему, сказала:

— Ты мой муж, и я жду твоего слова, и готова сделать все, что ты пожелаешь.

Она, и верно, хотела бы ныне следовать обычаю, еще в древние леты укрепившемуся в русских племенах, когда победитель получал все, что отпадало от побежденного, хотя бы и жену его, и семью, и за них перед родами отвечал головой. Владимир не имел ничего против этого, только его беспокоила хотя и чуть прикасаемо к чувствам быстрота, с какою случилась в ней перемена, а память легка и самонадеянна, тут же и подсказала: «Вон Рогнеда по сю пору с неприкрытой неприязнью глядит на меня, стоит появиться в ее покоях. А я что?.. Способен ли поломать тут что-то?..» Он мог бы и добавить, что и ломать не очень хочется. Правду