Медленно, но верно развивающаяся слепота была горьким дополнением к её мифу. Болезнь глаз ставила под сомнение некоторые легенды о ней и вызывала в Рашели тайное торжество. Ей столько раз приводили старую баронессу в пример, что иначе как с известным злорадством она не могла следить за её дряхлением.

Только третий ребёнок барона его младшая дочь Пандора умудрялась избегать отцовских упрёков. Хотя она отказывалась принимать участие в совместных трапезах, против этого, как правило, никто не возражал. Барон души не чаял в одиннадцатилетней прелестнице и прощал ей любое упрямство. Появившись на свет без библиомантической жилки, Пандора тем не менее проводила всё своё время в библиотеке, глотая наитруднейшие собрания сочинений.

В тот вечер Пандоры за столом, как обычно, не было. И по причинам, известным только ему, барон решил, что виной всему Рашель и Фейт.

– Пандоре пришлось расти без матери, – хрипел он от своего вечернего приступа ярости, – а от старших брата и сестры вполне можно было бы ожидать, что они посвятят её в обычаи этого дома.

– Но ведь это не мы с Рашелью вышвырнули мать из дома, – хитроумно возразил Фейт.

Рашель метнула на него предостерегающий взгляд: они ведь договаривались не раздражать отца без необходимости. Но Фейт не обратил внимания на этот сигнал, взял нож с вилкой и отрезал себе кусочек стейка. С наслаждением жуя, он ожидал от барона ответного удара. Фридрих Химмель, мужчина пятидесяти двух лет, седой как лунь, грохнул по столу кулаком. Стучал он часто и с охотой, совершенно игнорируя то обстоятельство, что дети испытывали к нему самое большее – жалость. Холерик и тиран, пьяница и слабак, барон в бушующих водах жизни целенаправленно вёл свой корабль прямо на скалистые рифы. Хотя справедливости ради стоит отметить, что не он один нёс ответственность за упадок своей семьи, в немалой степени к этому приложили руку и некоторые из его предков. Два других семейства из Совета Академии относились к нему пренебрежительно, и ни для кого не было секретом, что в Санктуарии, находящемся под защитой Codex Custodis[15], для вынесения решений от имени всей Академии в его одобрении Кантосы больше не нуждались.

– Заткнись! – Фридрих грубо поставил сына на место.

Закашлявшись, старая баронесса промокнула морщинистые уголки своего рта салфеткой и процедила:

– Фейт, очевидно, имеет в виду, что из Пандоры не вышло бы такой капризницы, если бы ты, мой сын, заплатив неоправданно много денег, не убедил её мать убраться из нашего дома.

Сказано это было достаточно дерзко, так что барон в первую минуту застыл с разинутым ртом, а потом схватился за бокал вина. Поспешно его опустошив, он злобно воззрился на баронессу:

– Что ты хочешь мне этим сказать, дражайшая мать?

Баронесса расплылась в сияющей улыбке, позволявшей догадываться, от кого Фейт унаследовал своё лукавство.

– Ах, эта свистушка, конечно, для всех нас невеликая потеря, даже для крошки Пандоры. Но не стоит недооценивать то обстоятельство, что твоя супруга превосходно владела искусством плести мелкие интрижки, тем самым в известной мере оказывая честь семейству Химмель. Не мы ли, Химмели, были теми, кто мог похвастаться одними из самых серьёзных заговоров в мире библиомантики? Не мы ли были теми, кто в своё время настроил против семейства Антиква все прочие семейства и благодаря этому предопределил их конец? И не семейство ли Химмель позаботилось о том, чтобы Розенкрейцы утратили право голоса в «Алом зале»?

Она часто и с удовольствием предавалась воспоминаниям о старых добрых временах, при этом клала свою трость на колени и поглаживала рукой её серебряный набалдашник.

– Интриги для нашей семьи, – продолжала баронесса, – прежде были хлебом насущным, но с той поры, как моя невестка – да изжарится она в адском пекле! – нас покинула, я не вижу более никакой нужды поддерживать эту милую традицию.

«Если бы ты только знала!..» – думала Рашель.

– Всему этому почти двести лет! – Барон сделал движение рукой, очерчивая зал.

Здесь с одной редкой вещицей всегда соседствовала другая – от сервантов с ножками в виде львиных лап и легкомысленных сервировочных столиков до гобелена весьма сомнительного вкуса.

– Твои воззрения не менее изъедены жучком, чем вся эта рухлядь. Ты предаёшься воспоминаниям, которые даже не являются твоими. И скорбишь о временах, о которых знаешь лишь понаслышке. Прости меня, мать, но ты говоришь, как старуха, – поморщился Фридрих.

Рашель размяла свою цветную капусту до мельчайших кусочков и теперь сдвигала их вилкой в крошечную кучку. Перед отцом она давно уже не испытывала никакого страха, а вот от бабки, несмотря на свои девятнадцать лет, ей всё ещё было не по себе. Слепая или нет, а Констанция некогда была библиоманткой, которой ни один из них и в подмётки не годился.

– Помимо всего прочего, – продолжал барон, в который раз прошляпивший подходящий момент для того, чтобы оставить тему в покое, – мы обсуждали воспитание Пандоры, а не твоё неодобрение того способа, каким я улаживаю дела нашего семейства.

– Ты вообще ничего не улаживаешь, дорогой, – возразила баронесса, ни на мгновение не изменяя своему любезному тону. – Ты просто сидишь сиднем, изрядно попивая винцо, придираясь к своим детям, не выказывая ни малейшего уважения своей матери и позволяешь Кантосам и Лоэнмутам попирать память наших предков.

– Академия больше не…

– Академия, – перебила она, – не виновата в том, что наше семейство оказалось вне игры. Что к нашему мнению больше не прислушиваются и за нашей спиной над нами потешаются, ответственность за это несёшь ты да твой непутёвый папаша, мир его праху! – Коротко переведя дух, она добавила: – Без сомнения, и я внесла сюда свою лепту, поскольку так долго любовалась на это в бездействии.

Рашель прислушалась. Конечно, всякий знал, что Академией испокон веков управляли мужчины, патриархи трёх семейств. Женщин в Совет не допускали, и Рашель предполагала, что лишь немногим особам женского пола вообще довелось увидеть Санктуарий изнутри. Горечь в голосе бабушки выдавала, что Рашель была не первая, кого подобная несправедливость наводит на размышления. Казалось, сегодня, менее чем когда бы то ни было, мир библиомантики шёл в ногу со временем, устаревший и запылившийся, как этот салон, застывший в регламентах, письменно закреплённых много лет назад.

Протест девятнадцатилетней Рашель против такой несправедливости был вполне объясним, но то, что бабушка рассуждает точно так же, вызвало её безграничное удивление. Девушка обратила взор на брата, в полном спокойствии уплетавшего свой стейк и наливавшего себе воды. С блеском в глазах он предложил налить и ей, но она поспешно прикрыла свой стакан ладонью. Она многое отдала бы за то, чтобы узнать, что было у него сейчас на уме.

В дверь столовой постучали.

– Что такое? – вскипел барон, явно учуявший возможность выместить свою злость на постороннем. – Мы принимаем пищу, чёрт вас побери!