– Хорошо, – послушно ответила Алиса.

Теперь она знала правила игры. Кровяное давление. Зрачки. Вопросы.

– А давление-то поднялось, – заметила медсестра и сделала отметку в блокноте.

«Мой муж орал на меня, точно на злейшего врага. Мой милый Ник… Мой Ник… Я хочу сказать ему об этом, потому что он бы просто вышел из себя, если бы услышал, что со мной кто-нибудь так разговаривает. Ему первому я всегда хочу рассказать, кто меня расстроил; нога сама давит на педаль газа, лишь бы быстрее добраться домой и поделиться с ним, потому что как только он все узнаёт и его лицо искажается от злости на того человека, значит все в порядке, все прошло.

Ник, ты в жизни не поверишь, как тот человек со мной говорил. Когда ты это услышишь, тебе захочется дать ему в нос. Одно только странно: ты, Ник, и есть тот самый человек…»

– У нее сейчас шок за шоком, – сказала Элизабет.

– Мы должны попросить вас перестать волноваться.

Медсестра склонилась над Алисой, мгновенным движением раздвинула ей веки и проверила зрачки, посветив в них небольшим фонариком. Запах духов сестры показался Алисе знакомым, напоминал о ком-то или о чем-то, но это воспоминание исчезло, как только медсестра отошла. Что же, теперь всю жизнь у нее будет это противное ощущение дежавю, этот отвратительный зуд?

– Разрешите еще немного помучить вас скучными вопросами. Как вас зовут?

– Алиса Мэри Лав.

– Где вы находитесь и что здесь делаете?

– Я в больнице Роял-Норт-Шор, потому что упала в спортзале и ударилась головой.

– Какой сегодня день?

– Пятница, второе мая… две тысячи восьмого года.

– Отлично, просто превосходно!

Сестра обернулась к Элизабет, как будто ожидая, что это ее впечатлит.

– Так мы проверяем, не повлиял ли удар на ее мыслительные способности, – пояснила она.

– Может быть, и отлично, только она до сих пор думает, что сейчас девяносто восьмой год. – Элизабет раздраженно моргнула.

«Врет», – подумала Алиса, а вслух заявила:

– Я так не думаю! Я знаю, что сейчас две тысячи восьмой год. Я же сказала!

– Но она не помнит совершенно ничего, что было после девяносто восьмого года! Ну, может быть, какие-то обрывки. Не помнит, что у нее есть дети. Не помнит, что у нее развалилась семья.

У нее развалилась семья… Ее семью можно было ломать на куски, как пиццу.

Алиса закрыла глаза и представила себе лицо Ника, помятое со сна, вспомнила голову на подушке рядом утром в воскресенье. Иногда по утрам у него посередине головы волосы вдруг поднимались торчком. «Да у тебя настоящий ирокез!» – заметила она, когда увидела это впервые. «Ну конечно, – отозвался он. – Воскресенье ведь. Только с ирокезом и ходить». Даже не открывая глаз, он знал, когда она просыпается, лежит и смотрит на него, мечтая, может быть, о чашке чая в постель. «Нет, – ответил бы он раньше, чем она успела бы высказать это желание. – Даже не думай об этом, женщина». Но всегда приносил ей эту желанную чашку.

Сейчас Алиса отдала бы все, все на свете, только бы оказаться в постели рядом с Ником и ждать своей чашки чая. Может быть, эти чашки ему уже надоели до смерти? Может быть? Она принимала это как само собой разумеющееся. Кем она себя воображала – принцессой, которая, лежа в постели, ждет свой чай, даже не почистив зубы? Она была не настолько хорошенькой, чтобы позволить себе такое. Она выпрыгнула бы из постели, пока он еще спит, привела бы в порядок волосы, подкрасилась и подала бы блинчики с клубникой, представ перед ним в длинной кружевной сорочке. Вот так и сохраняются браки; подобными советами кишели буквально все женские журналы, которые ей доводилось читать. Это было самое главное правило! Она чувствовала себя так, будто проявила преступную халатность – беспечность! пренебрежение! – по отношению к самому дорогому, чудесному дару, которым ей довелось обладать.

Алиса слышала, как Элизабет негромко и быстро спросила у медсестры: можно ли поговорить с врачом, какие анализы уже были сделаны?

– Вы уверены, что в мозгу нет никакой опухоли? – спросила она с истерическими нотками в голосе, так что Алиса даже улыбнулась.

Не может без драматических сцен!

Но что, если там на самом деле опухоль? Темная страшная штука, которая растет у нее в голове, точно страшный клубок? Да, это и правда нужно проверить!

Может быть, Нику стало с ней скучно. Ведь может быть? Однажды, уже в старших классах, она услышала, как какая-то девочка говорила про нее: «Ах, Алиса… Она неплохая, но как человек… ничего особенного».

Ничего особенного… Девочка сказала это походя, в общем не имея в виду ничего плохого, просто констатируя факт. Алисе было тогда четырнадцать лет, и она похолодела от официального подтверждения того, в чем никогда не сомневалась. Да, конечно, с ней было скучно, она сама с собой скучала до смерти! Все прочие люди были куда более значительны. В том же году мальчишка на боулинге подошел к ней, дохнул в лицо сладким запахом колы и выдал: «Лицо у тебя как у поросенка!» И это только подтвердило то, что она подозревала давным-давно: неправду говорила мама, что нос у нее аккуратный, как пуговка; на самом деле это не нос, а пятачок.

Острое, с небольшими глазками лицо того мальчишки походило на крысиную мордочку. Только в двадцать пять лет до нее дошло, что и она, наверное, могла бы оскорбить его сравнением из животного мира, но правила жизни были таковы, что мальчишки решали, какая девочка хорошенькая, а какая – нет; самим же им дозволялось быть хоть уродами.

Может быть, как-то раз утром Ник принес ей эту самую чашку чая и вдруг у него с глаз словно упала пелена и он подумал: «Так, стоп. Как это я умудрился жениться на такой лентяйке, которая не представляет собой ничего особенного, да еще и походит на поросенка?»

Выходит, все эти ужасные несуразности были не так уж далеки от истины? Она повзрослела; ей было двадцать девять лет! Совсем еще недавно она возвращалась домой из парикмахерской, чувствуя себя совершенно неотразимой. Целая стайка девочек-подростков шла рядом, и их резкий смех как будто говорил ей: «Не волнуйся, все устраивается. Ты состоялась как личность, есть работа, ты знаешь, что делать со своими волосами, и у тебя есть друг, который считает тебя настоящей красавицей». Она ощущала себя такой цельной, как будто все подростковые страсти и неудачные романы, которые случались у нее до Ника, были превосходно продуманным планом, который должен был подвести к этому самому моменту, когда ей будет двадцать девять лет и все наконец-то сложится так, как и должно.

Тридцать девять! Не двадцать девять. Ей тридцать девять лет. А тот день, когда ей встретились девчонки-подростки, был ровно десять лет назад.

Элизабет вернулась и уселась рядом с Алисой:

– Она сказала, что попросит врача заглянуть еще раз. Это, похоже, целое дело, потому что ты сейчас находишься под наблюдением, а врач якобы «очень занята», но медсестра сказала, что постарается помочь, чем сможет. Так что, видимо, наши шансы равны нулю.