И Крыс с восторженным возгласом побежал к ещё дремлющему Портли.

Но погружённый в раздумье Крот застыл на месте. Так, пробудившись от волшебного сновидения, мы силимся вернуться туда, но уловить ничего не можем, кроме смутного ощущения счастья, такого счастья!.. Но и оно уходит, уступая место холодной действительности, и не дано нам повторить то, о чём мы не смогли даже вспомнить.

Крот постоял, покачал головой, горько вздохнул и подошёл к Крысу. Портли проснулся с весёлым писком, а увидев друзей своего отца, которые так часто и весело играли с ним, завизжал от радости. Но тут же его мордочка вытянулась, и, нетерпеливо подвывая, он стал бегать по кругу, ища что-то. Портли бегал и бегал по всему острову, пристально и напряжённо всматриваясь, принюхиваясь и не находя чего-то очень и очень нужного, и наконец сел и безутешно расплакался. Крот подбежал, чтобы успокоить его, но Крыс, стоя поодаль, никак не мог оторвать глаз от странных отпечатков чьих-то копыт на траве.

– Здесь кто-то… большой… побывал, – медленно и задумчиво молвил он и остался стоять, пытаясь понять что-то, не понимая сам – что.

– Пойдём, Крыс! – окликнул его Крот. – Вспомни, что бедный Выдр так и сидит у переправы!

Портли скоро утешился. Ему пообещали покататься по реке в большой лодке мистера Крыса. Друзья снесли его в лодку, устроили понадёжней и взяли вёсла. Солнце заливало их потоками жаркого света, птицы распевали вовсю, а цветы улыбчиво кивали им с крутых берегов, но были как будто менее пышными и яркими, чем те, что они видели где-то совсем недавно, но где?..

Войдя обратно в главное русло реки, они двинулись вверх по течению, туда, где Выдр нёс свою одинокую вахту. Приблизившись к старому броду, Крот причалил. Они высадили Портли на берег, показали, куда идти, и, наградив на прощание шутливым шлепком, отплыли. Малыш важно заковылял по тропинке. Потом его мордочка вдруг насторожилась, он испустил радостный вопль и поскакал неуклюжим галопом. Они ещё видели, как, услыхав этот вопль, Выдр напрягся и с изумлённым радостным криком выпрыгнул прямо с отмели на тропинку. Тогда Крот сильным гребком развернул лодку, течение подхватило и понесло их вниз. Ночные странствия кончились благополучно.

– Я чувствую странную усталость, Крыс, – молвил Крот, отпуская вёсла. – Ты скажешь, что мы не спали всю ночь, но это не то. Мы летом часто по ночам не спим. Нет, я чувствую себя так, как если бы с нами недавно случилось что-то странное, даже страшное, и вот оно кончилось. Но ничего же ведь с нами не было!

– Или что-то небывалое, чудесное, замечательное, – вытягиваясь и закрывая глаза, подхватил Крыс. – Я тоже устал, очень устал, Крот, но не телесно. Хорошо, что река сама принесла нас к дому. И до чего хорошо, когда солнце греет!.. Слушай! Ты слышишь, как поёт ветер в тростниках?

– Как будто музыка, дальняя-дальняя музыка, – сонно кивнул Крот.

– Да, да, музыка, – мечтательно говорил Крыс, – тихая лёгкая музыка не умолкает, то переходит в песню, то льётся без слов, я то и дело слышу эти слова, а потом снова мелодию, потом шорох ветра в камышах…

– У тебя лучше слух, – печально откликнулся Крот. – Я слов не разбираю.

– Сейчас они снова зазвучат, и я помогу тебе. – Крыс по-прежнему не открывал глаз. – Вот они появляются, слабые, но отчётливые:

И тростники подхватили:

И всё замирает в шелесте. А вот опять:

– Ближе, ближе к тростникам держи, Крот! Трудно уловить, слабеет с каждой минутой. Ближе, Крот, ближе! Нет, всё бесполезно. Растаяла песня в шёпоте речных трав.

– Но что за слова такие странные! – удивлённо сказал Крот.

– Не знаю, – ответил Крыс, – не знаю, что они значат. Я просто пересказал тебе то, что слышал. А! Вот они слышны, и теперь чётко, ясно. Теперь наконец всё слышно. Ах, что за песня! Простая, светлая, чистая!..

Разморясь на пригреве, Крот терпеливо ждал:

– Так что же слова, Крыс?

Ответа не последовало. Крот посмотрел и понял: со счастливой улыбкой, всё ещё к чему-то прислушиваясь, усталый Крыс крепко спал.

Осознав, что он на самом деле в темнице, замурован и выхода нет, Жаб погрузился в чёрную, бездонную тоску. Мрачный лабиринт средневековой крепости отрезал его от вольных полей и дорог, отличных гладких шоссе, где он ещё недавно был счастлив и весел, где он не знал ни забот, ни трудов, ни скуки. Он распростёрся на осклизлом полу и зарыдал.

«Всему, всему конец, – думал он. – Нет больше великолепного, блестящего Жаба. Неукротимый, щедрый, ослепительный Жаб! Никто больше не взглянет на тебя с восторгом и уважением. Жизнь кончена. Стоит ли говорить и вспоминать о нём, безжалостно, но абсолютно справедливо наказанном за наглое воровство, за глупое нахальство, за потрясающую попросту тупость! Ну зачем было мне оскорблять столько тупых краснорожих полисменов разом?! – Он захлебнулся рыданиями. – Глупец я, глупец, томиться мне теперь здесь до тех пор, пока не изгладится моё имя из памяти всех, кто в былые дни гордился знакомством со мною. О старый, мудрый Барсук, – мысленно восклицал он, – о рассудительный Крыс и добрый Крот! Сколь глубоки ваши проницательные суждения о мире и людях! О я, несчастнейший Жаб на свете!»

В таких причитаниях он проводил дни и ночи, отказываясь от еды и затыкая уши, когда тюремщик намекал ему, что и в тюрьме можно неплохо устроиться, если не скупиться. В том же, что карманы узника не пусты, тюремщик не сомневался.

У тюремщика была дочь, девица миловидная и добронравная, помогавшая отцу в его многотрудных обязанностях. Названная девица очень любила животных. У неё была канарейка, чьё назойливое пение смущало послеобеденный сон узников. Днём клетка висела на гвозде, вбитом в кирпичную стену, а ночью стояла на столе, накрытая тюремным одеялом. Кроме того, под покровительством девицы жили несколько мышей-пеструшек и белка, безостановочно крутившаяся в своём колесе. Видя, как мучается Жаб, девица не выдержала и сказала отцу: