Пока не согрелась вода в котле, Анфиса и Клавдия занимались рутинной постирушкой. Включая черновую стирку дефицитных бинтов и подручного перевязочного материала, которые после следовало еще и перекипятить. Стиральными досками служили причудливо смятые Митяем куски листового железа. Постиранное белье отбивалось здесь же о торчащие из воды камни и развешивалось на натянутых между деревьев веревках.

Битюг наблюдал за женщинами не без интереса, так как в процессе работы те вынужденно принимали интересные, на мужской взгляд, позы и допускали определенную «небрежность» в одежде. Словом, со стороны имела место быть картина мирная, почти идиллическая.

Причисленный к хозобслуге, вечный дежурный Юрка припер с базы ведро картошки, добрел с ним до кромки воды и, стараясь не смотреть на задравшую подол до середины бедер Анфису, окликнул:

— Тетя Анфиса!

— О, Василёк! Ты чего там притащил?

— Картошку.

— Картошку? Это ж откуда такое чудо?

— Митяй с Акимом принесли. Они ночью в Поречье на разведку ходили, а на обратном пути к деду Митрофану завернули. Вот он им и отсыпал. А комиссар Прохоров приказал похлебку для раненых сварить. В качестве доппайка.

Анфиса отложила белье. Смущая пацана своими гладкими белыми ляжками, как была, с задранным подолом, подошла к Юрке и заглянула в ведро:

— Мало того что горох, так еще и мерзлая насквозь.

— Лучше такая, чем совсем никакой.

— Ишь ты, философ. Знаешь что, Василек, ты ее водой залей и отставь пока. Отмокнет — легче чистить будет. Нам все равно раньше бинты прокипятить нужно, — Анфиса сердито посмотрела в сторону Битюга: — Правда, с таким костровым кипятка до второго пришествия не дождешься. Опять, боров ленивый, сырых дров натаскал. А теперь вон сидит, как ни в чем не бывало, тушенку в одну харю трескает. Ни стыда ни совести у человека.

— Они вчера у полицаев обоз отбили. Так командир распорядился, чтобы всем, кто в акции участвовал, по банке трофейной выдали, — пояснил Юрка с плохо скрываемой завистью.

— Да я не хуже тебя за эту историю знаю. Вот только Лукин свою тушенку с теми же ранеными разделил. А этот! А надымил-то, зараза. Даже здесь не продохнуть.

— Я щас сбегаю, теть Анфиса, поищу сушняка.

— Да отдохни ты, Василек. С самого ранья крутишься как угорелый.

— Ничего, нам только на пользу, — копируя слова и интонацию Митяя, улыбнулся Юрка и в очередной раз скосил глаза в сторону Клавдии.

И то сказать — девушка была удивительно хороша. Кареглазая. Высокая. Ладная. Не обращая внимания на Юрку, она продолжала заниматься стиркой, но даже и в этом прозаическом занятии движения ее были столь легки, размеренны и даже красивы, что пацан невольно залюбовался ее работой.

Перехватив мальчишеский взгляд, Анфиса понимающе хмыкнула и игриво поинтересовалась:

— Васька! А тебе Клавка нравится?

— В каком смысле?

— Чудак-человек! Да какой тут может быть иной смысл? Как женщина?

Юрка смутился:

— Ну, допустим, нравится. А чего?

— Да просто удивляюсь я тебе. Наши-то кобели, едва Клавку завидят, начинают хвосты петушить, гоголем ходить. Хиханьки-хаханьки. А ты наоборот — шарахаешься, как черт от ладана. Смотри, девки такое обхождение не одобряют, — Анфиса озорно прищурилась. — Между прочим, она мне уже сама жаловалась.

— На что жаловалась?

— Мол, теть Анфиса, а почему это наш Васёк на меня — ноль внимания, фунт презрения?

— Да чего вы врете-то?

— Ничего и не вру. Может, конечно, не прямо такими словами сказала, но общий смысл…

— Ладно, некогда мне тут с вами, — сконфуженный Юрка отмахнулся от явных провокаций и направился в лес за дровами.

А довольная, охочая до интриг Анфиса добрела по воде до своей юной напарницы и, принимаясь за стирку, как бы между прочим озвучила:

— Какой хороший паренек у нас завелся. Правда, Клавка?

— Обыкновенный.

— Обыкновенный вон на берегу сидит. На твои голые коленки облизывается. А Васька — совсем другое дело. Эх, жаль, годков маловато. Был бы хоть на парочку лет постарше, уж я бы тогда…

— Чего бы ты?

Хмыкнув, Анфиса подошла к девушке и нашептала на ушко, чего именно.

Клавдия залилась краской, вспыхнула:

— Да ну тебя! Вечно такое ляпнет — хоть стой, хоть падай!

— А тут, Клавка, говори не говори, а против природы не попрешь. Кстати, для меня-то Васька малость недозрелый, но вот для тебя — самое то!

— Что ты глупости говоришь? Ему небось еще даже пятнадцати нет.

— Ой, а сама далеко ли ушла? — хохотнула Анфиса.

Но, тут же посерьезнев, тяжело вздохнула и совсем другим тоном добавила:

— Э-эх, милая. Да если эта война проклятущая еще на год, а то, не дай бог, на все два протянется, нам, бабам, только такие мужички и останутся. Пятнадцатилетние.

— А как же Василий Иванович?

— А при чем здесь Чапаев? Ты это на что намекаешь?

— Я и не намекаю. Просто…

От гнева у Анфисы расцвел на щеках яркий румянец:

— Да чтоб ему в ближайшем бою яйца отстрелили! Чапаеву вашему! Что ты вообще в этом понимаешь?! Соплячка! Или, может, в самом деле вознамерилась всю войну целочкой проходить? Ага, размечталась!

— Да ты чего, белены объелась?

— Может, и объелась! Досыта! По самое не могу!

Анфиса сердито схватила очередную гимнастерку и, вымещая волной накатившую ярость, с ожесточением принялась возюкать ее о железо. Рискуя протереть чье-то подвернувшееся под горячую бабью руку обмундирование до дыр…

К новому имени Юрка привыкал долго. Недели три, никак не меньше. Но деваться было некуда, ситуация тогда возникла именно что из разряда «назвался груздем».

Когда в феврале Михалыч на пару с Битюгом доставил голодного, замерзшего, чудом выбравшегося из блокадного города паренька пред светлые очи комиссара отряда товарища Прохорова и предъявил единственный обнаружившийся у того документ — пропуск учащегося ФЗУ Василия Лощинина, Юрке ничего не оставалось, как подтвердить новую биографию. Мнилось ему, что в противном случае даже и полуправда сыграла бы не в его пользу (сын врага народа!). А уж заикнись Юрка сдуру про ВСЮ правду, в условиях военного времени та потянула бы, самое малое, на препровождение «куда надо». А может, и того круче — до ближайшего оврага.

Потому-то пионер Юрий Алексеев и соврал. Едва ли не впервые в жизни и сразу по-крупному. Соврал, глядя в лицо коммунисту.

И тот ему поверил. И все окружающие поверили. И по первости Юрке было мучительно, невыносимо стыдно.