Немало отозвалось потом в его дальнейшей жизни: любовь и восприимчивость к языкам, качество, которое он в себе открыл; великолепные европейские библиотеки, которые научился ценить, и библиотечное дело, к которому и раньше чувствовал интерес; педагогика в разных ее проявлениях, от сотрудничества в прессе до игры с маленькой Муськой, дочкой двоюродной сестры. До времени возникшее отцовское чувство и тут его не оставляет: он занимается фотографией с мальчиком, сыном хозяйки; вдумчиво относится к переписке с младшим братом: обсуждает текст, который оказался “слишком философским”, и сочиняет новый, много времени и внимания уделяет племяннице…

Однако самое существенное открытие, сделанное Сергеем Бернштейном в путешествии, касалось его самого, он его так и отмечает как главное:

(В скобках заметим, что не обошлось и без “профессорской рассеянности”, тоже рановато давшей о себе знать: “Я остался в Женеве на 6-ое сент, чтобы слушать концерт, сыгранный 6-го авг, опоздал ровно на месяц”.)

А что до счастья, то и тому есть место, как не быть! Цитируя Тимура Булгакова “Молод! В Европе! Сам! Один!”, добавлю, что еще на диво хорош собой. Он подружился с кузиной Женей, похоже, что увлечен ею, – не потому ли никак не решится покинуть Цюрих, хотя и кается, что “страшно засиделся” там. Восхищается увиденным, слегка стыдится своей сентиментальности, подпускает иронию, когда не в силах сопротивляться восторгу, захватывающему его.

Выдали мне письма и семейный секрет: тайну загадочной женитьбы дядюшки. Занимало меня лет с двенадцати: как это он взял себе жену на столько лет себя старше, аккурат во всю длину моей тогдашней жизни? Тема в семье считалась запретной и потому особенно привлекала. Мне виделась там жертвенность (пожалел одинокую вдову), поддержка женского стремления к образованию (помог домашней учительнице выбиться в преподавательницы гимназии) и невесть еще какие мотивы, а годам к четырнадцати, нахлебавшись сентиментальных романов, сочинила свой, где пыталась втиснуть дядюшку в роль не то героя-любовника, не то коварного соблазнителя. Ответ нашла, прочитав его юношеские письма. В одном из них среди традиционных “Целую тебя и Игнатия” (так он величает брата, лишь изредка сбиваясь на детское “Саня”) мелькнуло и еще одно имя, необычное – Ансиль, которой тоже предназначался поцелуй. Ансиль, Анна Васильевна Ротар, урожденная Шахова, воспитательница Игнатия, много лет спустя стала женой Сергея (официально брак был зарегистрирован 9 сентября 1926 года, скорее всего, постфактум: в то время к подобным вещам относились небрежно).

Моя бабушка, как явствовало из не рассчитанных на мои уши проговорок-воспоминаний взрослых, была тогда в ярости: брак, в который вступал Сереженька, представлялся ей чудовищным мезальянсом. А мне сейчас кажется, все объясняется просто: Сергей был умственно и душевно старше своих календарных лет. После гибели отца он самовольно ушел из детства, себя назначив главой семьи, а отрочество перепрыгнул, как одаренные школьники перепрыгивают через класс: из второго в четвертый, из четвертого в шестой. Перепрыгнул отрочество, промчался сквозь юность и слишком рано стал окончательно и бесповоротно взрослым. Глядя в зеркало, удивлялся небось слишком юному отражению и нашел выход: отпустил в ранние годы для солидности бороду. “Он и мальчиком, наверное, был с бородой”, – иронизировал позднее Виктор Шкловский – и в точку попал: если не мальчиком, то близко к тому он уж точно был с бородой! Кстати сказать, познакомились они, Бернштейн и Шкловский, в 1914-м, три года спустя после путешествия, о котором идет речь. Виктор Борисович тогда не успел обзавестись своей знаменитой лысиной, был юношески кудрявым, а Сергей Игнатьевич, всего годом его старше, напротив, при бороде. “Нелепая” борода и “неравный” брак соответствовали его самоощущению: хотел видеть себя таким, каким был на самом деле, и невесту выбрал себе под стать: по духу – ровесницу.

Из писем Сергея Бернштейна, отправленных матери в Петербург: