— Привет ребятишки, — обращается Берко к «черным шляпам». Он потирает руки и укладывает их на бедра. Салфеточку, вилочку, ножичек — и приступай к трапезе. — Как делишки?

С мимикой и жестикуляцией бесталанных актеров-любителей «черные шляпы» изображают удивление.

— Мы мирные люди, — заверяет любавичер.

— Все б такими были! — живо и с удовольствием реагирует Берко. — Моя любимая фраза на идиш. Приятно побеседовать с хорошим человеком. Расскажите что-нибудь о Фрэнке.

— Мы его не знаем. Какой такой Фрэнк? — повышает степень удивленности любавичер. Бобовер молча переглядывался со своим королем.

— Друг бобовер, как вас звать-то? — подключается Ландсман.

— Меня зовут Салтиел Лапидус. — Актер-бобовер явно пытается освоить амплуа робкой поселянки. Он манерно складывает пальцы на полях своей шляпы. — И ничего я не знаю, добрые господа.

— Но с Фрэнком-то вы играли, — напирает Берко.

Голова Салтиела Лапидуса судорожно дергается.

— Нет-нет.

— Да, — вмешивается любавичер. — Знали мы его.

Лапидус сверкает на предателя взглядом, но тот отводит глаза. Ландсман наслаждается изяществом ситуации. Шахматы правоверному иудею дозволяются даже — в отличие от иных игр — в субботу. Однако шахклуб «Эйнштейн» сугубо мирское заведение. Любавичер затащил бобовера в этот вертеп в сомнительные часы пятницы, накануне субботы, требующей от обоих более благочестивых действий. Он заверял партнера, что все сойдет гладко, что никакой беды не будет… И вот, пожалуйста!

Ландсману любопытно, он даже, можно сказать, тронут. Пересечение межфракционных границ — явление нечастое. Он и ранее замечал, что, кроме гомосексуалистов, лишь шахматисты нашли пути к преодолению барьеров, разделяющих секты, к наведению мостов между конкретными людьми.

— Я его видел здесь, — признает любавичер, глядя на бобовера, как бы желая внушить тому, что бояться им нечего. — Видел я этого Фрэнка. Ну, может, разок-другой сыграл. Он в высшей степени талантливый шахматист.

— В сравнении с тобой, Фишкин, — вмешивается русский, — этот пацан просто Рауль Капабланка.

— Вы, — поворачивается Ландсман к русскому, — знали, что он наркоман. Откуда?

— Детектив Ландсман, — в голосе русского слышен упрек, чуть ли не обида, — вы меня не узнали?

Толчок — и вот он, выхвачен из подвалов памяти.

— Василий Шитновицер. — Не так уж и много лет прошло, около дюжины. Молодого еще русского он тогда арестовал за участие в торговле героином. Недавний иммигрант с судимостью, вышвырнутый хаосом в рухнувшей ТРР — Третьей Российской Республике. Человек с неправильным идишем и неправильным поведением, с до противности близко посаженными глазами. — Ну, вы-то меня сразу узнали.

— Вы симпатичный парень, — льстит Шитновицер. — И хваткий. Вас нелегко забыть.

— Он в Бутырке сидел, — информирует Ландсман Шемеца, имея в виду знаменитую московскую тюрягу. — Неплохой парень. Здесь в кафе наркотой приторговывал.

— Вы и Фрэнка героином снабжали? — сходу спрашивает Берко.

— От дел отошел, — сухо отрезает Василий Шитновицер. — Шестьдесят четыре федеральных месяца в федеральном Элленсбурге, Вашингтон. Бутырка детским садом покажется. Хватит, завязал, детективы, верное дело. А если бы и не завязал, то уж Фрэнку бы не втюхал ни дозы, честно. Я, может, псих, но не полный идиот.

Ландсман чувствует толчок и занос от схваченных тормозами колес. Наезд!

— Почему? — Голос мудрого и доброго Берко. — Почему продать дозу Фрэнку не просто преступно, но и прямой идиотизм, мистер Шитновицер?

Негромкий щелчок, слегка глуховатый, как будто в закрытом рту клацнули зубные протезы. Велвел опрокинул своего короля на доску.

— Сдаюсь. — Он снимает очки, сует их в карман, встает. Он забыл о важной встрече. Ему пора на работу. Мать взывает к нему на парапсихической волне, зарезервированной федеральным правительством для заботливых еврейских матерей, приглашающих сыновей на очередную семейную трапезу.

— Присядь, — ласково бросает Берко, не оборачиваясь. Парень молча садится.

Внутренние органы и речевой аппарат Василия Шитновицера свела судорога. Так показалось внимательному взору Ландсмана.

— Bad mazel, — выдавливает он из себя наконец с каким-то паралитическим акцентом, не русским и не американским.

— Непруха? — переводит на язык приличных людей Ландсман. На физиономии детектива читаются сомнение и разочарование.

— Толстым слоем. Как зимнее пальто. Шляпа из bad mazel на главе его. Столько bad mazel, что не захочешь коснуться одежды его, дышать одним воздухом боишься.

— Я видел, как он за сто баксов играл сеанс, пять партий разом, — мрачно вставляет Велвел. — Всех пятерых надрал. А потом блевал у входа, я видел.

— Господа детективы, я вас уверяю, — Сатиел Лапидус умоляюще воздевает руки, — мы совершенно непричастны к делу. Мы ничего не знаем об этом человеке. Героин! Блевал у двери! Это же… Прошу вас, на нас это подействовало…

— Ошеломляюще, — заканчивает любавичер.

— Извините, но нам совершенно нечего сказать. Можно нам уйти? — заключает бобовер.

— Конечно, какой разговор! — сразу соглашается Берко. — Оставьте только контактные телефоны, в общем — координаты, и вы свободны, как ветер.

Он вынимает свою записную книжку, состоящую из беспорядочной кипы листков, скрепленных канцелярской скрепкой-переростком. В объятиях этой скрепки можно встретить визитки деловых людей и бездельников, таблицы приливов и отливов, расписания общественного транспорта, генеалогические кусты каких-то монархов да графьев, мысли, накарябанные спросонья в три ночи, пятибаксовые бумажки, аптечные и кулинарные рецепты, сложенные вчетверо салфетки с планом перекрестка в Южной Ситке, где нашли под утро зарезанную проститутку… Нашарив в стопке пустую картотечную картонку, Берко сует ее «черным шляпам» вместе с огрызком карандаша жестом сборщика автографов. Фишкин, однако, при собственной ручке, он записывает имя, адрес, номер своего «шойфера», передает Лапидусу, тот повторяет процедуру.

— Только не надо нам звонить, не надо к нам ходить, я вас умоляю, — заклинает Фишкин. — Ничего мы об этом еврее не знаем, я вас умоляю…

Каждый ноз управления знает, чего стоит связываться с «черными шляпами». Их молчание и незнание разрастается из точки воздействия и непроницаемым туманом окутывает «черношляпные» улицы и «черношляпные» районы. У «черных шляп» свои поднаторевшие в судебных дрязгах адвокаты, свои шумные газеты, свое политическое лобби, и весь этот монструозный конгломерат может накрыть беднягу-инспектора и даже кого повыше такой черной шляпой что век помнить будешь. Подозреваемый превращается в ангела, обвинения забываются. Чтобы рассеять этот «черношляпный» туман, Ландсману понадобился бы авторитет всего управления полиции, а у него нет даже поддержки собственного инспектора, так что о вызове этих двух «черных шляп» на допрос и речи быть не может.