Зайцев хотел сказать: ты бы, Нефедов, не совал нос, куда не надо. Но вдруг мелькнуло: Нефедов не о нем говорит – о себе самом. «Его не перевели в угрозыск из ГПУ. Его сперва посадили. Сломали пару ребер. А потом перевели». И теперь уверены, что они вдвоем будут плясать на проволоке, прыгать через голову. И держать рот на замке. Без всякой подписки.

Думал Зайцев одно, а говорил другое:

– Нефедов, выбирай. В Большой дом – мебеля вызволять. Или соседей щупать.

Большим домом весь город называл новенькое – и правда очень большое – здание ГПУ на проспекте Володарского – бывшем Литейном.

– Крачкин, может, прав. Элегантные дамы прячут секреты либо под панталонами, либо под обивкой. Я в психологию не верю. Но я и в элегантных дамах царского режима ни в зуб ногой. Под панталонами мы не нашли ничего, кроме писем. Остается, стало быть, мебель. Хоть я и ума не приложу, как могут выглядеть ее мемуары пресловутые. Может, это гросбух – лежит в диване под подушкой и нас ждет. А может, она записки на папиросной бумаге вела, в шарики скатывала, а шарики в полую ножку стула запихивала. Тут простор! Кроме того, с соседями поболтать нужно. Да и комнатки остальные посмотреть.

Нефедов покачал головой.

– Чего гривой трясешь?.. Или я в Большой дом, а ты здесь?

– А здесь-то теперь что?

– Как это? Убита женщина. И поиск убийцы никто не отменял.

Нефедов явно хотел сказать что-то – например, что в Большой дом он ни ногой. С таким же успехом можно соваться в пещеру к людоеду: может, выйдешь. А сказал:

– Я мебель найду.

Развернулся и пошел к трамвайной остановке.

– Не торопись только! – крикнул спине Зайцев.

* * *

На него смотрела Варвара Метель. Кокетливо, грустно, холодным взглядом избалованной звезды. С улыбкой и без. Подперев щеку или закинув обе руки за голову в диадеме. В гриме для кино и в гриме для жизни. В шляпе, без шляпы, в купальном платье, в вечернем туалете с боа из перьев. Фотографии были развешаны веером и занимали всю стену. Некоторые были украшены бумажными цветами, лентами, за некоторые – заложены старые билетики, афишки. «Ничего себе иконостас», – подумал Зайцев, а вслух сказал:

– Красиво.

Наталья Синицына покраснела и убрала руки под фартук. «Чем она теперь занимается целыми днями? – подумал Зайцев. – Когда хозяйки, которая не жрет повидло, больше нет и не для кого бегать искать свежие яйца». Он в одно мгновение вобрал взглядом вязаную скатерку, фикус, стародевическую опрятность.

– Что ищете? – не выдержала хозяйка.

Прятать здесь было нечего – негде.

– Процедура, – ответил Зайцев. Он глядел на бесплодно голые – если не считать иконостаса – стены.

Большой серый кот вынырнул ниоткуда. Появление животного вызвало в Синицыной волшебное превращение. Она окаменела. Побелела. Кот потерся об соляные столпы ее ног. Направился за лаской к Зайцеву. Тот сделал вид, что не заметил паралича Синицыной. Присел, сперва дал кошаку понюхать свою руку – вежливость прежде всего. Кот поднес одну ноздрю, поднес другую, после чего разрешил: подставил под ладонь круглую спину с трубой хвоста.

– Не выдавайте, – очнулась, умоляюще зашептала Синицына, мотнула головой на иконостас актрисы. – Воротит ее от кошек.

Зайцеву стало слегка не по себе. От настоящего времени.

– Она простит, – деликатно заметил он. – Она была хорошим человеком.

Со свидетелями и кошками – деликатность прежде всего.

Синицына слегка заламывала руки, как наверняка делала хозяйка в одной из своих фильм.

– Они не простят. Что против воли ее пошла.

Панический взгляд на закрытую дверь, на коридор за ней, на подразумеваемые комнаты. «Соседи».

– Про котейку я молчок, – пообещал Зайцев. Та расцвела. Взяла кота под живот, подняла. Он сидел у нее в руках и поглядывал равнодушными лунными глазами.

– Вы мне, Наталья, вот что скажите. Не писала ли хозяйка ваша чего в последнее время?

– Это чего?

– Ну с карандашом или с ручкой вы ее не заставали?

– Как обычно.

– То есть?

– Письма она писала, это да.

– Письма?

«Точно. Переписка под панталонами. Свеженькая, значит».

Синицына выдвинула из-под кровати плетеную клетку. Кот запротестовал, но она мягко затолкала его, заперла дверцу.

– Не ори. Потом выпущу. Гости уйдут – и выпущу.

Зайцев отметил это «гости». Синицына задвинула корзину под кровать.

– Уверена, что письма это были?

– А что еще-то? Не стихи же.

– Ну не знаю. Вдруг стихи.

– Так она ж мне сама отправить отдавала.

Почта! Мог Варин мемуар улизнуть из квартиры вот так? Страница за страницей, по капле. Мог.

– А кому, не помните?

– Что я, шпионка? – с достоинством последовало.

– Я имел в виду: не обратили ли внимание случайно, что за адрес на конвертах?

Пожала плечами.

– В Ленинграде? По Союзу? В республики? – допытывался у Синицыной он.

Помотала головой: нет. «Может, врет», – не поверил Зайцев.

Другая тема интересовала ее:

– Вы про кошака только…

– Ни-ни, могила, – пообещал Зайцев.

Дома были и ближайшие соседи убитой – Ступников и Легри. Комната слева и комната справа от залы, в которой заточила себя актриса. Они интересовали Зайцева прежде всего: если кто что и слышал той ночью, то они.

Зайцев сперва постучал к Ступникову. Тишина. Несколько раз стукнул по двери ладонью. Потом поколотил кулаком.

Покосился. На двери справа – двери той залы, где жила убитая актриса, – белела недавно оборванная бумажка с его, Зайцева, автографом.

Бам-бам-бам.

Из двери напротив высунулась соседка – уже знакомая ему Елена Львовна. Теперь она стыдливо прикрывала папильотки надо лбом.

– Добрый день. Его что, дома нет? – удивился Зайцев. Синицына только что уверила его в обратном.

– Дома он, дома, – прошептала профессорская вдова. – Не стесняйтесь.

И пропала в своей комнате. Новый визит ее, похоже, не сильно удивил, отметил Зайцев. Или воспитанные дамы не выказывают удивления?

Вдова вынырнула снова – теперь на голове был платочек. Деловито пересекла коридор. Встала к лесу задом, к Зайцеву передом. И несколько раз лягнула дверь Ступникова каблучком. С силой, которую Зайцев не ожидал от профессорской вдовы и маникюрши. Казалось, что от пушечных ударов хлопнется вниз лепной потолок.

– Ну вот, – любезно улыбнулась. – Теперь ждите.