23 августа 1904 года после поездки по Волге с дочерью и бесед с рыбинскими крючниками в «Русском слове» появляется статья: «К вопросу о страховании рабочих».

«Я стоял на пароходной пристани и любовался крючниками… Мускулистые, с открытой грудью, загорелыми лицами, они олицетворяли рабочую силу!

Богатыри!

Тут же на ящике сидел нахохлившись такой же красавец-богатырь, но с бледным болезненным лицом. Он грустно смотрел на бегающих крючников, тяжело вздыхал и как-то особенно при этом нагибался.

— Болен?

— Давно уж. Плечо вышибло, работать не могу, пошевелиться больно. Вот тут ящик мы вчетвером выгружали, дождь, мокро… Поскользнулся и упал, а ящик прямо на меня, плечо вышиб.

Случай этот произошел на Кашинской пристани 5 июля. Рабочий — крестьянин Нижегородской губернии Николай Клюев 29 лет — был придавлен ящиком, его отвезли в больницу, где он пролежал десять дней и был выпущен с удостоверением доктора, что не способен к труду. Вот тут-то и начало всего…

Он рабочий — грузчик пароходства М. К. Кашиной. Контора этого пароходства застраховала свою артель грузчиков „В первом Российском, учрежденном в 1827 г. обществе“ на случай смерти, инвалидности и временной неспособности к труду. Деньги уплачены вперед, полис выдан… Застрахованный Клюев потребовал, доставив все следуемые документы, 300 руб. с общества. Последнее употребило обычный способ, практикуемый страховыми обществами: предложило Клюеву через своего агента всего 25 руб., предварительно отобрав у него расписку, что претензий он к обществу более никаких предъявлять не будет…

Скверный прием прижимания нуждающегося человека, практикуемый многими обществами… старейшее и богатейшее общество силится отнять у изувеченного рабочего принадлежащие ему по праву гроши, употребляя для этого некрасивый прием, граничащий с вымогательством, пользуясь темнотой, беззащитностью и нуждой».

А сколько рассказов дала ему Волга в позднейшие годы, когда он уже не мог с прежней легкостью мчаться к ее берегам.

1924 год — «Волжская старина». «Тяжела и неприглядна была жизнь бурлацкая. Поэтому каждое слово о ней дорого. Каждое слово об этих бездомных людях, тащивших, утопая в песке, лямками, резавшими грудь, широколобые расшивы и высокие остроносые асламки. Слепли люди от работы, висит бурлак на лямке, кровь приливает к голове, напеченной солнцем, глаза наливаются кровью, песок запорашивает их. А лекарство одно: у лоцмана порошок „крымза“ — и только».[5]

1927 год — «Атаман Репка». «Солнце закатывалось. Потемнела река, пояснел песок, а тальники зеленые в черную полоску слились… Мы шагали в ногу, качаясь и задыхаясь… За путину я подружился с Костыгой и Уланом… Откровенные разговоры разговаривали втроем…

— Хошь до меня доведись… Ну сжег я барина своего — да и на Волгу. Имя свое забыл… Вот уж сорок годков Костыга да Костыга. А Костыгу вся Волга бурлацкая знает! Костыга, брат ты мой, у самого атамана Репки сколько осеней первым есаулом был».[6]

1932 год — волжский странник, сказочник Суслик, с которым он ходил на утес Стеньки Разина. Рассказ так и назывался «Суслик». «Ты думаешь, я все так везде все одно и то же сказываю? Как выйдет. Вдругорядь приплетешь к сказке и чего нового… И бывальщины тоже. У бурлаков одно сказываешь, у мужиков другое. Видел-то я, старый бурлак, много чего… И Волгу от низов до Рыбны десяток раз смерил».[7]

Наконец, самая любимая книга «Мои скитания», большая часть ее — это тоже Волга.

«Под шум пароходных колес, под крики чаек да под грохот бури низовой писал я и отдыхал».[8]

Итак, Волга и в жизни, и в работе с юности до поздней старости.

Отложив газету «На Вахте», дядя Гиляй уже при дневном свете записал в дневник: «Часто, часто Волга была для меня истоком жизни, прозы, поэзии».

Май 1961 года. Ярославль. Белоснежная «Ракета» через несколько минут улетает в Рыбинск. Девяносто лет назад десять с лишним дней шел в лямке Гиляровский от Ярославля до Рыбинска, а корабль с подводными крыльями пролетит это расстояние всего лишь за один час тридцать минут.

Как мчится «Ракета»! Волга, ее берега, города и селения удивленно смотрят на нее, и для людей она пока еще чудо. Словно гоголевский пешеход, когда-то остановившийся перед птицей-тройкой, останавливаются люди сейчас перед «Ракетой». Рыбаки оставляют сети, лодочники весла, — впрочем, на Волге мало теперь и весел, все больше моторки, — на палубах пароходов толпятся пассажиры, восхищаясь быстрокрылой «Ракетой».

А она легко, почти не касаясь воды, мчит своих пассажиров. Они сидят в большом и светлом салоне, в мягких, удобных креслах и смотрят на берега. Не успев оглянуться, минуют Ярославль и его пригород, у высокого берега — Тутаев, кто-то, поудобней усевшись в кресло, собрался вздремнуть, но голос громкоговорителя объявляет:

— Рыбинск!

Здесь крючничал Гиляровский, здесь девяносто лет назад, по его словам, «в десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом».[9]

Так было в Рыбинске раньше. А теперь вдоль берега вытянулись высоченные краны. Их могучие рычаги заменили труд сотен и сотен грузчиков, неуклюже торчат железные туловища, взгляд перебегает от одного к другому, а «Ракета» между тем, круто развернувшись, уже летит назад, в Ярославль.

Волга! Ты и та, и не та! Все так же удивительно красивы твои берега, песчаные отлогие, высокие крутоярые, все так же плещутся о них твои беспокойные волны и отражаются в водах твоих лесные заросли, солнечные восходы и закаты, курчавые облака. Но на твоей поверхности все больше и больше новых могучих буксиров-толкачей, барж-самоходок, красавцев теплоходов.

На палубах пассажирских теплоходов гуляют люди, играют в шахматы, сидят в шезлонгах, читают, и, кто знает, может быть, у кого-нибудь из