Мишель понимал, что Жюля нельзя оставлять один на один с его мыслями, и потому пытался развлечь друга. Но бледный, подавленный вид юноши, свидетельствовал о бесполезности этих попыток. Движение, действие восстанавливают душевное равновесие, все равно как часы Брегет[63]ремонтируются на ходу сами собой. Мишель старался помочь другу любым способом.

Они прошли улицу, никого не встретив и не заметив ничего особенного. А между тем более чуткий наблюдатель наверняка обратил бы внимание на непривычное возбуждение прохожих — смятение на лицах, немой вопрос в глазах, удивление в каждом жесте. Возможно, это вызвано вчерашним событием. Да, скорее всего, так. Тем более что обрывки разговоров, долетавшие до слуха, словно листва, поднятая порывом ветра, были о катастрофе.

— Матушка Генель, я уж и не чаял увидеть вас в вашей лавке сегодня утром.

— Отчего же, папаша Годелюро?

— Откуда я знал, может, вам взбрело в голову отправиться вчера на проповедь?

— Какое ужасное происшествие! А вы не знаете…

— Скажите, Лебон, о чем долдонит все время эта городская сплетница?

— Кто?

— Да Мао, вы не знаете?

— Финот сказал, что письмо подложное.

— Какое письмо?..

— О, Ланжевин, первая красотка в городе! Ты ведь обычно любишь поживиться во время проповеди. Ты была там?

— Конечно. Вот глупость, какого-то солдатика подцепила.

— Вид у тебя взъерошенный!

— Черт побери! Боюсь, как бы мой душка Этев не ушел.

— Да, хорош улов…

— А потом перекрикивались с одной стороны улицы на другую:

— Что-то во всем этом странное, не правда ли, соседка?

— Ох, не говори! Думала, меня двадцать раз придушат. Кажется, этот хваленый проповедник так и не появился…

Мишель вслушивался в разговоры, и они немало удивляли его. В это время друзья подходили к концу улицы Порт-Гишар. Здесь беседовали двое, бакалейщица и швейцар.

— Жюль, — толкнул он приятеля, — послушай-ка.

— Что такое?

— Послушай, я тебе говорю.

И они замедлили шаг.

— Хотите верьте, хотите нет, Гужон, но мой муж сам мне это рассказал.

— А откуда ваш муж это знает, Жюпен?

— Что за вопрос? Он ведь разносит газеты. Там и прочел, что отец Брюно проповедовал вчера в Бордо. Даты не сходятся, ведь на письме тоже есть дата… В общем, не знаю, как там все получилось у них.

— Ваш муж сам не ведает, о чем говорит, а вы — старая дура.

Дальше последовали взаимные оскорбления, и разразилась обыкновенная уличная ссора.

Мишелю все же удалось уловить смысл разговора.

— Ты понял, Жюль?

— Честно говоря, не очень. А что случилось?

В этот момент друзья повернули за угол и увидели большое скопление народа.

— Пойдем быстрее, — заторопился Мишель, — думаю, ты сейчас все поймешь.

У парикмахерской под вывеской «Фигаро»[64]стоял цирюльник с газетой в руке и что-то кричал, а удивленная толпа внимала ему.

— Почтенные буржуа, послушайте только: отец Брюно прибыл в Бордо десятого марта… смекаете? Восьмого он был здесь и уехал отсюда в этот же день вечером. На следующий день он оказался в Ля Рошели, а еще через день — в Бордо. Понимаете? Он не останавливался в Ла Рошели и не мог написать там письмо, датированное одиннадцатым марта, где сообщал, что располагает несколькими свободными днями и хочет провести их в Нанте. Вы все поняли? Вы, милая девушка?

— Да, месье, благодарю, — ответила молочница.

— А вы, месье? Не очень? Тогда прошу, заходите в парикмахерскую. Я постригу вас, побрею, а тем временем все подробно разъясню. У меня есть душистая туалетная вода, английские бритвы, чудесное мыло на все вкусы: с запахом и без запаха, помады, качество самое высшее, роза, жасмин, гелиотроп, фиалка по низким ценам. Заходите, господа и дамы. Я неплохо знал отца Брюно, мы вместе учились в школе. Как-то раз он мне…

Мишель и Жюль поторопились уйти.

— Невероятно, — проговорил Жюль.

— Тут скрыта какая-то тайна, а может, и преступление!

— А что означает настоятельное требование провести проповедь именно в церкви Святого Николая?

— Жозеф ничего не говорил тебе об отце Брюно?

— Да-да, он сказал, что удивлен его возвращением, и странно покачал головой.

— Полагаю, что полиция займется этим делом.

— Это ее долг, но не уверен, добьется ли она результата. Дело-то уж больно запутанное. — Жюль покачал головой.

— Несомненно, добьется. Преступления почти всегда раскрываются.

— Почему же тогда у нас столько невинно осужденных?

— Ты так говоришь, будто что-то подозреваешь.

— Я ничего не знаю. Нет, это невероятно. Я все думаю об отце Брюно. Даты, письма… Надо поспешить. До церкви Святого Николая еще довольно далеко.

— Не торопись, друг мой. Ты еще слаб. Не беги. Если будешь нестись как угорелый, мы никогда не дойдем. Обопрись на меня и, как только устанешь, отдыхай.

Жюль согласился и замедлил шаг.

Разговор все время крутился вокруг того, что им удалось узнать. И на улице Вье-бель-Эр, и на Мизери, и на площади Пти-Капуцин по-прежнему те же удивленные и обеспокоенные лица. Переговаривались с этажа на этаж, собирались небольшими группами и жужжали, жужжали.

На одной из улиц нашим друзьям путь преградила похоронная процессия с пением и рыданиями. Вообще похорон было много; пышные и не очень, многолюдные и такие, когда за гробом шла только пара нищих да бездомные собаки. Вот два гроба, а впереди ребенок с простым крестом в руках. Священник торопится, семья плачет: двое мужчин, пять женщин. Душераздирающее зрелище.

Город, казалось, поражен страшной болезнью.

— Как все это грустно, — сказал Мишель.

— Ах, если бы только грустно, — вздохнул Жюль.

— Брось черные мысли. Пойдем скорее…

Но вновь пришлось уступать дорогу похоронам. Гроб, покрытый белым. Значит, молодой человек или девушка.

— Наш ровесник, — произнес Мишель.

— Почему это не я? — вздохнул Жюль.

— Ты в отчаянии?