Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был самый конец марта. Однажды после уроков мы оказались вместе в раздевалке. Надевая серое пальто с косматым воротником, Эвелина, не глядя на меня, усмехнулась:
– Столько кругом секретов, прямо голова кружится.
– Каких таких секретов? – трудно было не выдать своего интереса.
– Да ну... Зачем это надо... Передавать недостоверную информацию... Скажешь – потом хлопот не оберешься...
– Ну а все-таки?
– Ну а все-таки в рыцарстве нуждается не только Соня Ростова. Ты согласен?
– Конечно, – я ничего не понимал, но чувствовал, что этот разговор с каждой минутой волнует меня все больше. – Так что за секреты?
– Мне-то почем знать? – она засмеялась. – Одни молчат, другие гадают на кофейной гуще.
– Разве так важно, что эти люди молчат? Может, они уже все друг другу сказали?
– А может, они молчат, потому что раньше боялись сказать...
Эвелинаумолклаи отвернулась. Загадочная уклончивость почти бессодержательного разговора заставляла сердце колотиться. Течение несло нас куда-то, и сладко было гадать, что откроется за поворотом. Но за поворотом следовал другой поворот, потом еще один, а плыть все не наскучивало.
Не сговариваясь, мы вместе вышли из школы. Небо было так высоко, что захотелось дышать глубже. Ее портфель я брать не стал: отношения не те, и вообще она более рослая. По дороге я пинал носком ботинка небольшой кусок мутного льда.
– Раньше... Не нужно было этого «раньше». Зачем только оно стряслось! Дорого бы я дал, чтобы оно не случилось.
– Но оно случилось...
– Я теперь совсем свободен. У меня другая жизнь...
– Нет, не верю.
Она засмеялась, и я был так благодарен ей за то, что она мне не поверила! Хотелось спросить: как она там? Что говорит? О чем думает? Ведь мы не разговаривали три с лишним месяца! Больше всего на свете хотелось, но именно поэтому я не спрашивал, а ходил вокруг да около. Мы прошли через двор мимо мусорных баков, куда я нечаянно запнул свой кусок льда. Из подвала молочного магазина грузчики поднимали пустые фляги. Наконец, мы остановились у подъезда.
– Ну вот, тут я и живу. Зайдешь?
– Можно?
– Странный ты человек... Впрочем, это в тебе и интересно.
* * *
Мы сидели на неуютной кухне и пили чай, отдававший какой-то кислой соломой; но это был вкус интриги, и я пил уже третью чашку.
– Мне кажется, если люди созданы друг для друга, они должны думать о мире одинаково. Ты так не считаешь?
– Нет, я считаю, что если люди созданы друг для друга, они должны быть рядом.
И опять, опять меня растрогало ее несогласие: ведь она высказывала мое желание, лежавшее глубже убеждений. Эвелина игнорировала все мои душевные укрепления, и мне нравилось волноваться от ее неожиданных попаданий. Разговор часто прерывался длинными паузами, в которые хотелось вглядываться, как в лесные озера. Мы просидели до темноты, а потом пришел отец Эвелины. Он был ниже ростом не только дочери, но и меня и притом сильно навеселе.
– А, молодежь... Речи поэтические. Вы чего без света? Чтобы друг дружки не бояться?
– Пап, ну хватит.
– Электричество экономите? Хвалю, хвалю... Вы что же, молодой человек, уже уходите?
Действительно, пора было идти домой.
– Да, спасибо за гостеприимство.
– ... Сказал гость и убежал.
– Па! – в голосе Эвелины было отчаяние.
– Ничего, ничего, дочка. Он вернется при свете. Правда, молодой человек?
* * *
Теперь почти каждый день мы возвращались из школы вместе. Прошло уже две с лишним недели, а мы так ни разу и не сказали прямо, что речь идет о возможном примирении между мной и Леной... Мы говорили о Блоке, Цветаевой, о живописи и днях рождения, но с каждой фразой приближались к сути – так же медленно, как Ахиллес к черепахе. Не думаю, впрочем, что Ахиллес так волновался, делая свои крохотные шажки, потому что черепаха, при всем уважении, трофей не столь привлекательный.
– Как думаешь, – спрашивал я Эвелину, стоя с ней на балконе над тихой улицей Тимирязева, – Люба Менделеева была не похожа на Прекрасную даму или Прекрасная дама – на Любу Менделееву? Другими словами, кто должен был позаботиться об этом сходстве?
– Вот глупости-то! – сердилась она. – Вот идиотство! Придумал тоже. Не нужна придуманная Прекрасная дама человеку, у которого есть живая возлюбленная.
– Что же ему, стихов не писать? Или писать прямо про Любу, как она чавкает за столом?
– Да кто тебе сказал, что она чавкает?
– Ну, если бы не чавкала, не нужно было бы ничего выдумывать...
– Может, это он чавкал? Что за радость переделывать кого-то? Особенно того, кого любишь.
– Это свойственно художникам: любить то, к чему приложил руку.
– Руку он приложил... Посмотрите-ка. Декадент и его рукоприкладство.
Она сердито ушла с балкона в комнату и даже хлопнула дверью. «Чего она так горячится?» Войдя в комнату, я увидел, что она сидит за столом, обхватив лицо руками.
– Эвелин, ты чего?
– Ничего. Не приставай.
В смущении я вернулся обратно на балкон, а через пару минут она как ни в чем не бывало присоединилась ко мне.
Без Кохановской я пока мог прожить, но без той тайны, которая могла нас сблизить, уже нет. Именно поэтому не проходило дня, чтобы мы не разговаривали с Эвелиной Картузовой, кроме выходных, конечно. На выходных я маялся и ждал долголжданного понедельника.
Да, вот что любопытно. Каждый раз, выходя с Картузовой из школы, я думал, не взять ли у нее портфель. Но портфель как-то не брался. Почему? Уж конечно не потому, что мне было лень его нести. Может, не предложив ей помощь в первый раз, в дальнейшем я не мог нарушить традицию? Но дело, скорее всего, в другом. Нести портфель девочки – это уже какой-то знак личной связи, рыцарского шефства, которое принимает на себя мальчик. А мы были товарищи, друзья... Мы были равны. Взять ее портфель значило перешагнуть на другую ступеньку. Но почему же я каждый раз вспоминал об этом? Наверное, предполагал, что она этого ждет.
Так или иначе, свои портфели мы несли самостоятельно, но при выходе из школы меня дергал какой-то заряд, побуждающий забрать у Эвелины ее дурацкий портфель.
* * *
Знает ли Кохановская о наших разговорах? Этот вопрос изводил меня уже несколько дней. Если знает, то что думает? Обсуждают ли они мои реплики? Мысль об этом заставляла тщательно подбирать слова, точно каждое предложение было посылочной коробкой для нескольких самых важных вещей. А если не знает, передаст ей Эвелина или нет? Ясно было одно: наши иносказательные разглагольствования имели смысл только в том случае, если касались Кохановской. Не только посвящаясь ей, но и как-то доходя до нее.