по времени форма рассматривает все предыдущие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и при определенных условиях она бывает способна к самокритике" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.46. Ч.1. С.42-43.) На практике это означает, что надо отказаться от принципа "хэппи энд" в описании человеческих судеб и судеб народов, надо не прятаться от острейших, а на войне непременно трагических противоречий времени, которыми напичкана наша история. Надо быть верными и тому, что советский философ Э.В. Ильенков называл "критически-революционным отношением к настоящему, к сложившемуся исторически положению вещей... без которого и не может быть подлинно объективного исторического подхода также и к прошлому" (Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1984. С.256.)

Нельзя уходить от рассказов деревенских стариков о том, как подо Ржевом маршевые роты шли к передовым без винтовок, от рассказов крымских поисковиков о том, как при уходе наших из Севастополя были брошены на произвол врага тысячи моряков, его защитников, как были взорваны вместе с госпиталями и мирными жителями Инкерманские каменоломни. Поэтому песня военных лет о том, как "последний матрос Севастополь покинул", не более чем красивая ложь. И это тоже надо принять, так же как драму совести командующего обороной Севастополя генерал-майора Ивана Ефимовича Петрова, пытавшегося покончить с собой на борту увозившей его подводной лодки из-за сознания, что он не в состоянии был эвакуировать всех защитников города, как он это сделал после обороны Одессы. Надо запомнить одинокую могилу пулеметчика Дмитриченко, который был убит 2 мая 1942 г., когда прикрывал отход детей, женщин и раненых на том же Инкерманском плато. И это тоже надо принять как правду войны.

Школьная наука преподносит нам сегодня участников сражений как шахматные фигуры с жестко заданными свойствами. Все они любят Родину, ненавидят врага, все отважны и презирают смерть, а если и умирают, то красиво и героически. Вся эта информация тысячи раз звучала с экранов плохих фильмов о войне, со страниц плохих книг, из неумелых выступлений говорящих казенными словами ветеранов, с плакатов и трибун, тоже не лучших в своем роде. Но история не шахматная доска для великих мира сего. Она живет в реальных людях, в их реальных целях и интересах, в их индивидуальных характерах и судьбах. В том числе в судьбах бойцов и командиров Красной Армии, мужчин и женщин, живших в условиях, которые нам сегодня трудно представить, и занимавшихся делом, представить которое сегодня нам тоже трудно, — войной занимавшихся.

Гегель высказал справедливейшую мысль о том, что противоречие есть критерий истины в той же мере, в какой отсутствие противоречия является критерием заблуждения. Несколько лет назад в студенческом лагере был предложен конкурс импровизаций на темы, связанные с Великой Отечественной войной. Поражала даже не неумелость исполнения, поражала скудость сюжетов, их схематизм и однотипность, стандартность. Из богатейшей палитры жизненных противоречий военного студенты отбирали две-три многократно обыгранные ситуации и еще, и еще раз их конструировали, как из кубиков. Это был подход, освященный многолетними усилиями идеологических практиков и ставший традицией общественного сознания.

Можно сказать, что уровень отображения жизненных противоречий в произведениях о войне и есть, по-видимому, уровень правдивости ее изображения вообще. С этой точки зрения, "Трилогия о генерале Панфилове" А. Бека есть, на наш взгляд, произведение более правдивое, чем, скажем, роман М. Бубеннова "Белая береза", а роман "Люди с чистой совестью" П. Вершигоры более правдив, чем "Молодая гвардия" А. Фадеева, независимо от степени литературного мастерства их авторов. Истоки этой тенденции достаточно глубоки. Литература военных и первых послевоенных лет знала почти исключительно лишь одно противоречие: между своими и врагами, причем и решала их в традициях политического схематизма военного времени — противник рисовался одной только черной краской, не оставлявшей места для психологического анализа. И. Эренбург писал по этому поводу: "У войны есть свои законы, она неизменно обкрадывает духовный мир человека, упрощает его суждения, превращает своего в святого, а врага — в плакатное чудовище".

Эта логика приносила в жертву важнейшей цели — победе над фашизмом — всю остальную сложность жизни. Такой двухмерный подход был выгоден правящим кругам в нашей стране и после победы, поскольку облегчал манипулирование людьми и в мирное время. Поэтому даже в 60-е гг. еще был невозможен литературный сюжет с положительным героем, который отказался выполнить приказ на войне по принципиальным соображениям. Но пришло время, и старейший военный писатель К. Симонов приветствовал появление образа "советского солдата, действующего в самых тяжелых условиях войны и не теряющего на ней ни своих принципов, ни своей человечности". Вместе с героем повести Вячеслава Кондратьева "Сашка" у К. Симонова появился, по его словам, еще один вдруг полюбившийся ему человек.

Напомним сюжет книги, лишь одну его линию. Герой повести, рядовой солдат Сашка, в рукопашном бою берет в плен молодого немца. "Был он вроде бы Сашкин одногодок, лет двадцати-двадцати двух, курносый и веснушчатый, на вид прямо русский". На допросе у командира роты немец отказывается говорить о своей части. По дороге в штаб пленный опасается, что конвоир его застрелит. "И тут понял Сашка, какая у него сейчас страшная власть над немцем. Ведь тот от каждого его слова или жеста то обмирает, то в надежду входит. Он, Сашка, сейчас над жизнью и смертью другого человека волен. Захочет — доведет до штаба живым, захочет — хлопнет по дороге! Сашке даже как-то не по себе стало... от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком. "Ладно уж, — сказал он, — кури спокойно. Раухен".

В штабе батальона командир, потерявший накануне при бомбежке любимую девушку, продолжает допрос. Немец отказывается отвечать и здесь. Капитан приказывает Сашке расстрелять немца. Начальство Сашка уважал. И не только потому, что большинство командиров были старше его по возрасту, но и потому, что понял он за два года кадровой: в армии без этого нельзя. Понимал он и ненавидящий взгляд комбата, сверливший немца, хотя у самого Сашки ненависть к фашистам почему-то не переносилась на этого вот пленного. "Вот когда поднялись они из-под взгорка — серые, страшные, нелюди какие-то — это были враги! Их-то Сашка готов был давить и уничтожать безжалостно. Но когда брал он этого фрица, дрался с ним, ощущая тепло его тела, силу мышц, показался он Сашке обыкновенным человеком, таким же солдатом, как и он, только одетым в другую форму, только одураченным и обманутым... Потому и мог разговаривать с ним по-человечески, принимать сигареты, курить вместе..."

Сашка тянет с выполнением приказа, откупается от