Наташа подходит к больнице со стороны двора, мимо стеклянного холла поликлиники, гаража, кухни и морга. Мимо нестройного ряда мусорных баков. Во дворе дико верещат чайки, они здесь откормленные и крупные, как куры, сидят на краю контейнеров. Ни одной вороне здесь не поживиться. Голоса у чаек пронзительные и сварливые. Завидев Наташу, они приставным шагом сдвигаются в сторону по кромке, смешно переваливаясь толстыми жемчужно-серыми боками. «Что, курицы глупые, заелись?» — машет на них Наташа. Она идет через двор — слева облупившееся желтое здание поликлиники, толстая дверь с тугой пружиной. Здесь она начинала работать после института, на втором этаже. Кабинет выходит окнами сюда на помойку, на чаек и две сросшиеся стволами старые березы.

Бухгалтерия, гараж, патанатомия. Железная крыша нависает над бетонными ступеньками темно-коричневым от ржавчины козырьком. Кажется, она мягкая и теплая на ощупь, нагретая солнцем, как кусок старой замши или шляпка боровика. Грязно. По двору разбросаны голубые одноразовые бахилы, пакеты и бумага, разнесенные ветром из незакрытой помойки. У выхода на улицу — обувная будка. Наташа носит сюда туфли и сапоги менять набойки. Выбегает прямо в халате, очень удобно, к концу рабочего дня уже готово. Рядом на лавочке отдыхает больничный кислородчик Витек, алкоголик и лодырь. Сидит, развалив толстые ноги, откинувшись на стену будки и запрокинув голову. Греется на солнышке, как кот. Время от времени, не открывая глаз, подносит ко рту ополовиненную уже бутылку пива, шумно отхлебывает и замирает снова. Его опухшее сероватое лицо имеет совершенно блаженное выражение. Хочется сесть рядом и тоже так вот откинуться на теплую стену. Посидеть. Здесь у забора сирень и акация с новорожденными листочками, летом зарастет густо. И двор зарастет. Во дворе Наташа последний раз фотографировалась, чтобы послать мужу. Подруга Таня снимала на свой цифровой аппарат. Саша специально пришел из школы. Счастливые лица, мама с сыном обнявшись на фоне полуголых весенних кустов.

Муж фотографии всегда шлет радостные, яркие. На фоне входа в университет, в красном свитере. С блестящим синим велосипедом. Перед окнами своей квартиры на режущем глаза зеленью газоне. Везде он улыбается. Здесь, дома, Наташа ни разу не видела у него такой широкой откровенной улыбки. Что она будет с ней делать там?

Чуть в глубине больничного двора — старая деревянная беседка. Доски крыши в некоторых местах провалились, пол замусорен. Задумана была, видимо, как место прогулок для выздоравливающих, а на самом деле — для курения персонала. Летом проваленную крышу заплетает дикий виноград, из окон не видно, что внутри. Наташа как-то видела, как медсестра Оля из приемного целуется там с заведующим гнойной хирургией. И сидит при этом у него на коленях. Наташе во сне бы не приснилось, что заведующего можно использовать для таких целей.

Вон завреанимацией Алексей Юрич Котов, который к больнице двигается с противоположной стороны. Он заходит всегда в свое отделение напрямую, через черный ход. Впускает Наташу. У него в отделении Наташа набирала больных для диссертации. Столько лет вместе работают, больных лечат. Он и относится к ней неплохо, как Наташа считает. Иногда пускает в Интернет, если компьютер случайно не занят. Разве может Наташа представить, что ее отношение выйдет за рамки имени и отчества? Просьб, тысячи извинений по любому поводу? Таня считает, что Наташа себя не ценит. «Тебе только историю взять посмотреть, что ты извиняешься сорок раз, просишь, переживаешь еще? Ты посмотри на наших аспиранток, видела? Они и не спрашивают, подошла, взяла, а ты еще ищешь потом!» А Наташа по-другому не может. Приходит, стоит тихо, пока ее не заметят, спрашивает — можно? И что поделать, если иногда нельзя?

Алексей Юрич — немолодой, замученный жизнью человек, едет на работу с пересадкой из спального района, толкается в маршрутках. Невысокого роста, близорукий, усатый и сутулый, с умеренным животиком, скрытым под мышиного цвета пиджаком. У него тяжело болеет жена, второй год не встает с постели. И тоже диссертация в столе, только докторская. Отложена до лучшего времени. Утром у него редко бывает хорошее настроение, он ворчит недовольно под нос, щурится на солнечные блики. Делает вид, что Наташи нет. Ему надо настроиться на рабочий день, сосредоточиться. Поздоровавшись, они идут некоторое время молча.

Наташа не знает, о чем говорить с заведующим.

О погоде? О больных? На общие темы? До двери больницы он еще вроде просто человек, увидишь на улице — мимо пройдешь, а зайдут — превратится в Наташиного начальника. Очередного. Откуда ей знать, о чем ему каждый раз напоминает Наташино кропотливое копание с больными. Ее тихие вопросы, коричневые, как у жены, униженно-вопросительные глаза. Чем равнодушнее и строже он с ней, тем ниже она опускает голову. Тем больше ему хочется толкнуть ее, ниже, ниже, избавиться от взгляда, который дома невыносим. Тем не менее каждый день он ждет, когда Наташа спустится и попросит — посмотреть историю, послать письмо по электронной почте, перевести тяжелобольного, прокомментировать кардиограмму. Он так привык к этому, что не помнит уже, как было без Наташи.

Ничего этого Наташа не видит и не знает. Отмахивается от злых языков, которые во всех отделениях их с Котовым периодически сводят в качестве любовников (о Господи), ссорят и мирят. Котова голыми руками не возьмешь, у него в больнице заслуженный годами авторитет и репутация. А у Наташи что? Муж где-то, неизвестно где, ходит и ходит в чужое отделение, знаем мы эти диссертации, что-то тут не так. Больные после реанимационного отделения самые тяжелые попадают к ней лично, и Котов иногда даже задерживает перевод, чтобы у нее в палате место освободилось. Почему? Откуда особое такое отношение? То, что Наташа хороший врач, талантливый и вдумчивый, Котов никому не говорит. И Наташе не говорит, а сама она не догадывается. Десять лет в больнице, а не догадывается, а Тане не верит и своей заведующей не верит тоже.

— Ну что, как там Бирюков наш, живой?

— Не знаю, Алексей Юрич, если бы умер, позвонили бы… Но вообще он тяжелый, очень.

— Я знаю, что тяжелый, поэтому и спрашиваю. Ты смотри, у него как бы не было онкологии. Там анемия у него, бледный, худой. Что-то еще в анамнезе, покопайся. Бронхит, что там за этим бронхитом? Курильщик. Рентген хотя бы сделай.

— Я бы сделала рентген-то, но он же у меня в пятницу крайней тяжести прямо был, не довезти было до кабинета. Отек легких.

— А мы его когда перевели? — Котов на мгновение поднимает глаза, бледно-серые, в рыжую крапинку, как кукушечье яйцо.

— Так в четверг или в среду, что ли?

Перевели в среду с формулировкой «тяжелый, но стабильный», Наташа справится. В пятницу домой ушла в восемь, весь день с этим Бирюковым всем отделением мучались и в реанимацию бегали советоваться. Наташа, конечно, бегала. А там, вот что, уже решили, что рак у него и обратно не брали, а может, и нет его, никакого рака. Подумаешь, бледный! Может, и нет… Но сейчас у них благодаря умирающему Бирюкову нормальный человеческий разговор, без рычания. «Уйди, мне некогда». Мог умереть в выходные, конечно, но ей бы позвонили, хотя она телефон вчера вечером отключала, только сейчас вспомнила!