— Что ты ходишь сотый раз с этой кардиограммой! Лечи больного!

В реанимации на смене две Люды: Петровна и Викторовна. Подруги. В одинаковых плоских очках, купленных с лотка, одинаково стриженые, полные, в джинсовых шлепанцах и халатах с голубой отделкой. У них, конечно, хватает своей работы. Людмила Петровна пишет истории, Людмила Викторовна режет салат. Больше всего им, конечно, интересен не Бирюков с его венами, которых таких-то положат еще сто человек, а Наташины разговоры с Котовым. Отношения. В ординаторской реанимации тоже идет жизнь. Звонят телефоны, кипит чайник. Котов сосредоточенно изучает чьи-то кардиограммы, положив ногу на ногу. Чужой, равнодушный человек, ему нет дела до Наташиных проблем, она ему никто. Наташа стоит в дверях, и это место у косяка как еще одна болезненная точка. Сколько раз она прошла уже этот отрезок за сегодня: от койки Бирюкова до хмурого взгляда Алексей Юрича?

— Мне надо доступ в вену, Людмила Петровна, может, вы поставите подключичку нам?

И голос так противно срывается и дрожит, а Котов на это дрожание поднимает голову от своих бумажек. Оно для него как тряпка красная для быка. Люды переглядываются.

— Сейчас вот конкретно никто не побежит ставить, у нас новенькие еще с болями. Ты послушай больного повнимательней, у него бронхит хронический, может, хрипы-то проводные у тебя, а не отек легких никакой? Антибиотики сделай, гормоны. Придет Людмила Петровна попозже, поставит. Лечите…

Катетер поставили в вену с грехом пополам, Бирюкову не лучше, хотя все ввели. Сознание спутанное, он уже не говорит, не протягивает руку для измерения давления. Не может сидеть, лег на две подушки и закрыл глаза.

— Наталья Васильевна, ему хуже опять…

Таня кричит Наташе в спину:

— Наташка, не ходи! Не ходи туда! Давай, я… Я схожу!

Наташа опять в реанимацию.

— Котов — козел, — отчетливо говорит заведующая и берется за телефон.

— Ах, из этических соображений? Если мы, Евгения Сергеевна, всех по этическим соображениям будем переводить в реанимацию, у нас будет смертность превышать разумные пределы. У больного этого онкология, вероятнее всего, инфаркту уже две недели почти. Это не реанимационный больной. Тяжелый, но не наш…

Последние слова Котов почти кричит в телефонную трубку. Наташа стоит у косяка и плачет. Что она еще может сделать? Обе Люды смотрят на нее с интересом. То на нее, то на Котова. Котов в ярости, усы дрожат, шея покраснела. Наташе надо взять себя в руки, но не получается, горло перехватило. «У него жена лежачая», — с трудом думает про себя Наташа, а слова вылезают шершаво и сипло:

— Мне тогда морфин выдайте для него… я за морфином только пришла.

— Нет, ты реветь здесь пришла у меня! Иди отсюда! Иди, лечи больного, нечего здесь стоять! Люда, дай ей из сейфа ампулу. Списать только не забудь и номер истории. Иди!

Людмила Петровна встает, как бы нехотя, такой спектакль заканчивается! Даже жаль выходить на антракт.

— Пошли, я тебе сразу в шприц наберу.

Наташе хочется отвесить поклон, как солистке вчера. Эта дверь в ординаторскую для нее сейчас сцена, эшафот, лобное место. Она стоит там в слезах, как будто обнаженная ими, как никогда остро чувствуя свою несуразность и некрасивость. Свою слишком большую и неуместную грудь, в которую упирается взгляд сидящего на диване Котова. Она вдруг понимает, что он мужчина, а не заведующий. И смотрит сейчас на нее именно как на женщину. Зареванную, бессильную, глупую.

Муж — за четыре года ни одного теплого письма. Она живет в чужом доме двенадцать лет, в одной комнате, боится лишний раз на кухню выйти. Следит, чтобы сын не говорил громко и долго по телефону, не бегал, не шумел. Жить больше негде, у брата своих проблем — не расхлебать. Зачем-то диссертация по сквозным инфарктам, почти написана уже — для кого, для чего? Курсы английского, фиалки в цвету, третий размер груди. Кому это надо? Руки в коротковатых рукавах, которые некуда девать, мысли и чувства — как на ладони. Слезы. Котов, который ненадолго вдруг показался близким человеком, одиноким и несчастным, таким же, как она, теперь не смотрит даже. Она ему никто. Бирюков умирает. Один из многих ее пациентов, но почему так больно сейчас?

Страшно оставить? Оставить свой парк, свои улицы с зебрами и без. Больничный двор с моргом и беседкой для поцелуев. Черный ход и лестницу наверх, на шестой этаж, где она работает десять лет. Свой стол и стул, Таньку, Евгению Сергеевну, уборщицу тетю Клаву. Четыре инфарктные палаты, две шестиместные, трехместную и двухместную с ремонтом. Диссертацию, поставленную в плане на ноябрь, реферат по Канту. Оставить Котова и его лежачую жену. Насовсем. Ей надо сейчас быть благодарной, да! За то, что она еще здесь пока.

За умирающего Бирюкова, за право быть здесь собой, плакать и качать права, говорить громко и от души, нажить собственное мнение и его отстоять. И легче его отстоять там, в палате умирающего, чем в ординаторской реанимации выйти еще раз на бис, на последний поклон.

— Спасибо, Алексей Юрич, — говорит Наташа уже в дверях, обернувшись. А он и не знает даже, не понимает, что она сейчас прощалась. Простилась с ним. Сидит красный, уставившись в свои кардиограммы.

После морфина Бирюков, кажется, дремлет. Таня заставила выпить чаю. Евгения Сергеевна уехала домой, у нее ребенок заболел. Таня ходит по ординаторской, размахивая чашкой и задевая стулья.

— Да он козел, Котов твой! Сволочь! Как он вообще смеет!

Чай из Таниной чашки плещется на халат.

— Он не мой…

— Неужели ты не заслужила просто человеческого отношения!

— Тань, я так устала уже от всего, не могу больше…

— Да он сам первый сюда прибежит потом! Положить нужно будет кого-нибудь, и прибежит. Сволочь! Царь горы, блин. И хоть бы ты ходила к нему не по делу, Наташ? Тут даже не в тебе дело, а то, что это упрямство его уже на работу перекинулось!

В дверь просовывается маленькая сестра-практикантка. Рая ее загоняла сегодня, ленится сама.

— Там это, как его. Больной, ну этот, умер, кажется…

Чашка стукает о столешницу толстым дном, еще полная чая. Стетоскоп ложится в руку, как револьвер. Два шага до двери. Они Таней бегут по коридору.

— Рая, реанимация!

Навстречу, грузно топая, бежит открывать процедурный кабинет Галина Ивановна, бабушка на костылях шарахается к стене.

— Держи ноги, давай: раз — два!

Они стаскивают Бирюкова с кровати, голова твердым затылком деревянно стукается об пол.

— Рая, маску давай дышать. Погоди, давай я подышу.

— Ушли лишние, ушли, мужчины, быстренько, все ходячие!

Больной с животом, пугаясь и тяжело дыша, проползает вдоль стенки, как по тропинке над краем пропасти, в которую и он, может быть, заглянет. Может быть, завтра, может быть, через год, два, но заглянет. И не исключено, что его голова будет биться тогда внизу, и две худенькие молодые женщины будут тащить его, надрываясь, с провисающей кровати на спасительный жесткий пол…