В порыве самосовершенствования я зарулила в парикмахерскую, уселась в кресло и объявила о своем намерении. Реакция полной, крашенной затейливыми перьями парикмахерши оказалась неожиданной.

– Ты чё, с ума сошла? – воскликнула она. – Такой цвет портить! Это ж жемчужный блонд, один на миллион попадается! Во дает, девоньки, гляньте!

К моему креслу подтянулись другая салонная мастерица и посетительница в бигуди.

– Краситься хочет, а? – гневно потрясла руками над моей головой парикмахерша, будто я просила отрезать мне голову.

– А у тебя свои? – поинтересовалась дама в бигуди с соседнего кресла.

– Свои, конечно, – ответила за меня парикмахерша, – она ж малявка.

– Везет же, – завистливо вздохнула другая парикмахерша, – всю жизнь над башкой колдуешь, не знаешь, как цвет сделать, а тут свой такой красивый, необычный. И волосы – сказка: густые, пушистые!

Я слушала и не верила собственным ушам.

– Даже не думай красить, – встряла дама, ощетинившаяся бигуди. – Счас все как с ума посходили, красятся под эту, Анжелику, в рыжий. А зачем? Наоборот, надо выделяться.

– Давай я тебе форму подправлю, и дуй домой, – сказала парикмахерша. – И коротко не стригись, поняла?

Я покинула салон со смешанным чувством досады – оттого что не стала «золотистой», удивления – от неожиданного признания своей индивидуальности, и радости – от осознания того, что все не так уж плохо.

Наступил период мучительного поиска смысла существования и себя в этом мире, острого чутья на фальшь, неприятия лжи, нежелания мириться с лицемерием, от кого бы оно ни исходило – несимпатичной одноклассницы или авторитетного классного руководителя. Период доведения родителей и педагогов до белого каления каверзными вопросами, максималистскими рассуждениями, подросткового бунтарства против всего и всех. Скучные восьмидесятые с туповато-агрессивной философией очередей угнетающе действовали на импульсивную тинейджеровскую натуру, жаждущую перемен, стихий, революций.

– Скучно сейчас жить, неинтересно, – пожаловалась я как-то деду, – время какое-то сонное, ничего не происходит.

– Дурочка, – ответил дед. – Не дай бог тебе такого веселья, как в моей молодости. Пожелай своему врагу жить в интересное время.

Порой мне казалось, что я вся соткана из сомнений и противоречий. Приступы едкого правдолюбия чередовались с ленивым пофигизмом, когда черно-белый угловатый мир неожиданно становился размыто-цветным и наполнялся новыми запахами, звуками, волнениями. Хотелось оторваться от мусорной земли, взлететь, воспарить высоко-высоко над унылыми домами, ползущими автобусами и копошащимися людьми, чтобы сверху увидеть если не весь мир, то хотя бы целый город, вдохнуть пьянящий воздух одиночества и свободы. Мне стали сниться новые сны, полные солнца, неги, пряных трав, шума волн, невесомых стихов. Иногда в них незримо присутствовал некто, чьего лица я, сколько ни пыталась, не могла разглядеть, но чье присутствие наполняло мое существо не изведанным прежде томлением, восторгом и ощущением невероятного головокружительного счастья.

Я рассказала сон подруге.

– Наверное, это твой суженый, – предположила романтичная Дашка. – Я слышала, такое бывает: человек тебе снится, а потом ты встречаешь его наяву.

– Ха, – сказала я, – ты что, Жорж Санд начиталась? Еще про принца на белом коне расскажи.

Дашка густо покраснела и пробормотала, что нельзя быть такой злючкой. Я возразила, что вовсе не злючка, просто трезво смотрю на вещи. Писатели врут, потому что, если бы они писали правду, как бывает на самом деле, кто бы стал это читать? Людям не интересна реальность, они хотят сказки. Потому что не могут получить ее в жизни.

– Реальность может быть интереснее сказки, – возразила Дашка.

– Хорошо, если так. Но что интересного в нашей с тобой жизни? Или в жизни наших родителей? Дом – работа – школа – магазин – очередь – дача. Если бы я написала об этом книгу, кто стал бы ее читать? Разве что в качестве снотворного.

Дашка принялась возражать, но ужасно неубедительно. Я слушала и думала, что прекрасных принцев в природе не существует, во всяком случае, не на нашей одной шестой части суши. А все потрясающие истории любви в некнижной реальности оканчиваются скучно и банально: брак, рождение детей, работа, утренняя очередь в сортир, вечерняя очередь за продуктами, шестиметровая кухня, готовка и стирка, халат и тапочки, кастрюли, гости по выходным с непременным застольем, хмельными тостами «за радушных хозяев»… Скука, рутина, болото… Если это и есть счастье, я его не хочу. Я хотела другой жизни, как в романе, как в голливудском фильме, который тайно демонстрировала на видаке Валька. Как в сказке… И если ее не существует в природе, я должна ее выдумать для девочки Сани. В ней будет много солнца, моря, далеких стран… автомобиль цвета неба… длинное платье, тонкий бокал с пузырящимся шампанским… А еще – небоскребы, прокалывающие облака… И стеллажи книг с моим именем на ярких обложках… И еще кто-то, чью улыбку я непременно узнаю при встрече…

– А может, в твоем сне был Кузя? – лукаво подмигнула Дашка.

– Фу, только не Кузя, – покривилась я.

Отношения с дружбаном детства Кузей с повзрослением закончились самым банальным и печальным образом. Вчерашний весельчак и сорвиголова, неизменный зачинщик хулиганских проделок, вытянулся, поширел в плечах, посерьезнел и поскучнел. Еще вчера мы вместе могли угорать над фильмом, травить анекдоты и соревноваться, кто дальше плюнет. А нынче на уроках и переменках я ловила пристальный Кузин взгляд, жадный, заинтересованный и какой-то страдальческий. Когда я в ответ смотрела на него в упор, одноклассник краснел, отводил глаза, подвергался ехидным смешкам добрых товарищей. Эта метаморфоза не вызывала положительных эмоций. Мне был нужен прежний добрый дружок, балагур и повеса, а не печальный воздыхатель, путающийся в словах.

Последней каплей стал наш совместный визит в кино. Из ближайших кинотеатров, не считая детского «Орленка» с мультиками, мы выделяли два: новый пафосный имени Моссовета и Клуб имени Русакова, прозванный в народе «Шестеренкой». Гламурному дорогому Моссовету с его мягкими креслами, отличным звучанием, интимно-полутемным баром, в котором можно было разговеться шампанским, бутербродами и цветными шариками мороженого в креманках, школьная братия предпочитала старенькую дешевую «Шестеренку». Прозвище клуб получил из-за своей нестандартной формы. Здание было образчиком оригинального архитектурного направления – конструктивизма, не получившего большого распространения, но тем не менее оставившего в мире след в виде странноватых строений причудливых форм. Если подняться над городом и посмотреть с высоты птичьего полета, здание клуба являло собой форму шестеренки. Не знаю наверняка, проводил ли кто-нибудь эксперимент над клубным зданием с целью проникнуться авторским замыслом, но снизу дом смотрелся весьма уродливо. «Грани» шестеренки выдавались вперед, как обнаженные в кривой улыбке неровные зубы. Дешевые деревянные двери, серая крыша, узкие бойницы непромытых окон, полуоблупившийся фасад, подмазанный серовато-белой краской, – таким было уникальное строение в восьмидесятых. Половина клуба скрывалась за высоким забором, где базировались какие-то склады, в другой половине располагались детские кружки по интересам, студия бального танца, небольшая лавочка с простенькой косметикой. В центре находился кинозал со старыми скрипучими креслами, обитыми дешевым дерматином, изрезанным перочинными ножичками шаловливых школяров, с отвратительной акустикой, скверной вентиляцией, маленьким наклоном между рядами, так что порой приходилось до онемения шейных позвонков выискивать удобную для просмотра точку.